Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте
— Так вы, голубушка, предлагаете мне куртки эти в одном из лучших московских магазинов покупать?
— Неужели в худшем, Савва Тимофеевич?! Ну, — указала она на часы, — поторопитесь же! Время идет!
— Время идет. Студенты мерзнут… — пряча улыбку, пробурчал Савва и вышел за молодым человеком в коридор.
— Савва Тимофеевич — догнала его в коридоре Мария Федоровна и протянула конверт. — А после, письмо мое — Станиславскому. Забыли?
Морозов, неодобрительно покачав головой, положил письмо в карман и поспешил к выходу.
На улице ослепительно ярко светило солнце. Савва зажмурился. Племянник Марии Федоровны приостановился и поднял лицо к небу.
— Ох, сейчас бы в Ниццу, к морю! — мечтательно воскликнул он.
— Пойдем, мил человек До Ниццы ли теперь? Тем более, что там сейчас тоже не жарко. Забыл, что ли? Студенты мерзнут, — насмешливо сказал Савва, быстрым шагом направляясь к пролетке.
— Савва Тимофеевич! Савва Тимофеевич! — вдруг услышал он знакомый голос и, развернувшись, посмотрел наверх. На подоконнике у открытой форточки, энергично жестикулируя, стояла Мария Федоровна.
К его ногам на снег упала сложенная в несколько раз записка. Сердце Саввы радостно забилось. Неужто вспомнила Маша, что не попрощалась, что кроме студентов и он, Савва, в ее жизни есть, и написала ему слова, которые никак нельзя сказать при посторонних? Нетерпеливо развернул листок бумаги.
«Если купите еще что-то, кроме курток, а также подумаете о продовольствии, буду признательна. М.Ф.»
* * *— Мария Федоровна — в дверях спальни появилась растерянная гувернантка. — Куда нести-то прикажете?
— Что там? — встрепенулась задремавшая было в кресле-качалке Андреева и, поправив волосы, вышла из комнаты.
Вся прихожая и даже часть коридора были заставлены свертками, коробками и мешками, а по лестнице все поднимали новые и новые покупки.
— Батюшки, — схватилась она за голову. — Несите вот сюда, в столовую.
Когда и столовая была наполнена привезенными вещами, туда бочком втиснулся Андрей и поставил на стол последнюю коробку.
— Все! — выдохнул он, и обессилено опустился на единственный свободный стул.
— Что это, Андрюшенька? — удивленно спросила Мария Федоровна. — Почему так много?
— Здесь… — обвел он рукой покупки, — все, что просили: куртки на теплой подкладке, другая одежда, продовольствие длительного хранения. На всех, — с блаженным выражением на лице вытянул ноги.
— А Морозов где? — поинтересовалась Мария Федоровна.
— Савва Тимофеевич уехал в Правление своей мануфактуры, а к ночи, уже после спектакля, обещал заехать к Станиславскому, завезти письмо. Все, — поднялся он со стула. — Я пошел в ванную и — спать. С ног валюсь.
Едва Андрей вышел из комнаты, как в заваленную вещами столовую заглянул Желябужский:
— Что это?!
— Это-о, — Мария Федоровна небрежно повела рукой вокруг, — для студентов. От Саввы Тимофеевича.
— Выцыганила все-таки? — с упреком взглянул он. — Ох, Маша, Маша А что говорить- то будешь? И как полиция расценит твою горячность?
— Как доброту и отзывчивость светской благотворительницы, — небрежно проговорила Андреева, приняв горделивую позу.
— Бог тебе судья, Маша, — обреченно вздохнул Желябужский, покидая столовую.
— Чуть не забыл — в комнате снова появился Андрей с конвертом в руках. — Савва Тимофеевич просил передать лично в руки.
Она вскрыла конверт, на котором аккуратным почерком Саввы были написаны ее инициалы.
«На ваших замерзающих студентов. И — перестаньте метаться. Будьте собой. Морозов».
Мария Федоровна с полуулыбкой запустила пальчики в конверт и извлекла банковский чек на десять тысяч рублей.
* * *— Да что опять случилось, Мария Федоровна? Вы заболели? — встревоженный Савва зашел сбоку и наклонился, пытаясь заглянуть в лицо Андреевой, сидящей в кресле, повернутом к окну. — Уехали из театра… я спрашиваю, куда исчезли, говорят, домой уехала. Все — в тревоге. Я — к вам. Что случилось-то? Отвечайте.
— Савва Тимофеевич, миленький, что ж с людьми такое делается? — Она подняла заплаканные, несчастные глаза. — Сегодня смотрю расписание генеральной репетиции, и что же я вижу? Опять записана Книппер. Я — к Санину, прошу его помочь… я же волнуюсь, у меня было так мало репетиций… как играть? Санин привел Немировича и… — Андреева опустила голову и всхлипнула.
— Та-ак… — нахмурился Савва, — Немирович значит…
— Он мне… он… — Мария Федоровна, давясь словами, быстрым движением смахнула слезы, — … заявил, причем неожиданно резко, что это — дело решенное, что и разговаривать нечего, мол, со мной было более ста репетиций и целых семь генеральных. Я ему возразила, что у меня было всего две генеральных. Каково?
— А он? — Савва, привалившись к подоконнику, запыхтел папиросой.
— Он? — сорвавшимся голосом переспросила Мария Федоровна. — Он говорит: «Я не понимаю, откуда ваши претензии, вы играете Леля вполне уверенно, все по обыкновению будут говорить, что это — один из ваших шедевров», — попыталась она повторить интонации Немировича, — а после почти крикнул: «А не хотите играть — не играйте! Обойдемся, будет играть Ольга Леонардовна!»[15]
— Та-ак. Обойдется, значит, — Савва раздавил папиросу о дно пепельницы. — Ну-ну…
— У меня, Савва Тимофеевич, — вскинула голову Мария Федоровна, покорно глядя на Савву, — претензий нет, мне просто больно, что я становлюсь в нашем общем деле чем-то мешающим, раздражающим, ненужным, — лицо ее покрылось красными пятнами. — Только откуда такая грубость? Как это можно себе позволять? Неужели непонятно, что так вести можно, только если не имеешь уважения, прежде всего, к себе.
— Ненужной в общем деле, говоришь? — Савва снова достал папиросу и закурил. — Есть у меня Маша мысли по этому поводу. Думаю, порадуешься и успокоишься. Не хотел раньше времени говорить, да что уж теперь, — с хитринкой взглянул он на Андрееву.
— С театром что опять надумал? Признавайся — немного оживилась Мария Федоровна.
Савва, будто не заметив ее нетерпение, продолжал молча курить.
— Куришь ты много, Савва Здоровье не бережешь — Андреева укоризненно покачала головой. — Ну, так что надумал, говори же!
Морозов положил недокуренную папиросу в пепельницу и взял Марию Федоровну за руку:
— Картина в театре у нас такая. Долги опять растут. Думаю я дефицит погасить. А потом, чтобы у всех не только к творчеству, но и к делу интерес больший появился, хочу передать театр, со всем имуществом и поставленным на сцене репертуаром, группе лиц, творческому ядру.
Мария Федоровна, уселась поудобнее, слушая внимательно и заинтересованно. Даже слезы высохли.
— Я сейчас начал разрабатывать новый проект устава паевого товарищества с капиталом в пятьдесят тысяч рублей. Пайщиками, кроме тебя и себя, — по лицу Андреевой скользнула благодарная улыбка, — мыслю Станиславского, Немировича, — Мария Федоровна нахмурилась, — наших ведущих артистов, Чехова, понятно. Всего человек десять-пятнадцать. Что еще? Сам внесу в кассу товарищества пятнадцать тысяч рублей, чтобы контроль иметь по важнейшим вопросам.
Андреева удовлетворенно кивнула.
— А тем, кто сразу не сможет внести свою долю, кредит открою под векселя в счет будущих прибылей. — Он посмотрел на Марию Федоровну, на лице которой был написан вопрос о том, распространяется ли кредитование под векселя и на нее тоже?
— Да тебе все это интересно ли, Маша?
— Савва, продолжай, не серди меня — погладила она Морозова по руке.
— От возмещения всех моих затрат на поддержку театра я откажусь, это понятно. Закончу проект устава, покажу, почитаешь, коли интересно. Он, правда, много времени требует…
— Читать не стану, скучно это, — чуть поморщилась она. — Да и что толку читать? Знаю, что ты все правильно сделаешь, как надо, а я тебе доверяю. А я вон даже от отчаяния Константину Сергеевичу письмо сочинила, как только вернулась, — указала она на листок бумаги, лежащий на столике около дивана. — Посмотри, прошу тебя! Вдруг сгоряча не то написала?
— Нет уж. Уволь, — Савва отрицательно покачал головой. — Говорил уже и не раз — не приучен чужие письма читать.
— Савва, что вечно за церемонии такие? Я прошу тебя это сделать — неужели этого не достаточно? Ты, право, обижаешь меня… — в ее голосе появилась настойчивость. — Ну же!
— Ох, Маша, Маша… — Морозов нехотя взял письмо и быстро пробежал глазами.
Андреева с заметным волнением наблюдала.
— Что ж… — сложил он письмо пополам. — Все складно. По делу. Пожалуй, я теперь — в театр. Письмо отвезу и сам с Костей переговорю. А ты, Маша, не реви. Знаешь ведь, что все равно лучше всех сыграешь.
