Юрий Плашевский - Марина
— Помолчи!
— Бей своих, чужие бояться будут! — усмехнулся Рязанец, крикнул уряднику: — Здоров буди, Лукьян Данилыч! Ты чего себе поутру покою не даешь, человека хватать велишь, да еще всем известного, смирного? Это ж Огурец Федор, пономарь церкви нашей, Трех святителей!
— Помолчи, Рязанец! — оскалился урядник. — Пономарь ваш Огурец смирен, а в мгле рассветной, меж двор шатаясь, листы прелестные разбрасывал, и в них поносные против царя Василия Ивановича слова и московским людям смущение! — выбросил из-за спины руку, в ней пук листов. — Вот! Видел?
— Спаси, Христос! — дернулся Рязанец, выпростал из бороды руку, перекрестился. — Видывать не видывал! И тебе б то ж: не видал и не видал! Хоть бы они провалились! А что другое — так то ж не твое дело!
— А‑а‑а, Рязанец! — вскричал урядник. — Вон ты как! Смотри, как бы не схлестнуться!
— Ништо, Данилыч! Это мы можем! Лишь бы срок подошел! — Рязанец сплюнул, затворил ворота.
Вошел в избу. Позади, слышно было, причитал пономарь:
— Христос братией всех нарицает, а вы? Кабалы пишете? А на иных — беглые, да порядные, да полные. Чтоб мир наш весь христианский в холопство привесть! Анафема вам!
Стихло — увели пономаря.
— Не выдаст? — хмуро спросил кривоносый.
— Нет, не выдаст, — мотнул бородой Рязанец.
— Оно, конешно, не наше дело горшки лепить, а наше дело горшки колотить, а все ж… Горько.
— Да не томи ты душу! — со злобой закричал чернобородый. — Горько, горько! Затянул песню, так допевай хоть тресни! Принес их, значит, давай!
Кривоносый сунул руку за пазуху, вытащил сверток в сафьяне, развернул… Бумага добрая, а на ней буквы, слова уставом писаны…
Я обомлел.
— Письма подметные? Против царя?
— А ты думал? — кривоносый на меня смотрит, усмехается.
Три дня мы у Ивана Рязанца, медника, прожили. Листы ему подметные отдали, и он их верным людям снес, чтоб по Москве разносили, бросали на торгах и у церквей да еще б новые писали.
Про стрелецкие полки, которые где стоят и сколько в них сабель, и пищалей, и зелья ружейного, еще раньше было им узнано, и про все то нам он обсказал.
— Про стрельцов узнать — дело нехитрое, — сверлил Рязанец кривоносого медвежьими глазками, — да только ими дело не кончится. Царь Василий, когда ему худо станет, ополчение дворянское с городов соберет. А про это заранее не уведаешь. Тогда видно будет. Только тогда.
Простились мы с хозяином и тем же путем ночью ушли.
— Не мешкайте, — сказал он напоследок. — Москву надо брать быстро. Так Болотникову и скажите.
2
Стояла уже осень, когда войско крестьянское подошло к Москве. Шли конные и пешие, тянулись обозы. Кривоносый не отпускал меня от себя. А среди ближних к Болотникову людей он, верно скажу, был человек заметный. Оказалось у него и имя: Неря, а прозвище — Хорошай. А я как привык, так и звал его про себя — Кривоносый. Только теперь я сообразил, что хозяин наш — московитин Иван Рязанец, кому давеча мы листы подметные носили, — ухитрился ни разу его по имени не назвать: все ты, да ты, али — он.
Сам Болотников — несколько раз я слышал — звал Кривоносого — Фрязин.
— Чего это он тебя так величает? — спросил я раз.
Он на меня посмотрел, усмехнулся:
— Что тебе до того? Знаешь, как говорят?
— Как?
— А так: незнайка на печи лежит, а знайку в суд ведут.
— Хитер ты, — не унимаюсь, — а может, ты и в самом деле — фрязин?
— Из итальянских краев? А ты как думаешь?
— Нет, — помотал я головой, — не похож. Уж очень ты московский. Видал я фрягов, как был на Москве, которые вина возят да римские ткани. Те — другие.
— Да, — затуманился он. — Во фряжских землях человек по-иному глядит. Там теплынь. Нам трудней. А раз так — держись полегче. Не то — сам себя задавишь. На ногу легче будь, на язык да на разум. И с прищуром. Или не понял?
Я промолчал.
— Эх ты! — взъерошил он мне волосы. — Теленок! Хоть ломаный, пытаный, а простак!
— Ничего и не простак…
— Подыми брови: рассвело! — он засмеялся по-своему, со слезой. — Смотри, на какое дело идем! Москву для мужиков брать!
Она открылась перед нами с холма в Михайлов день, сквозь туман да сырость. Было уже холодно, по небу плыли тучи. Тускло, еле-еле светились вдали маковки на московских колокольнях.
Болотников сидел верхом на донском жеребце, черном, будто вороново крыло, смотрел пристально.
— Вот она, матушка! — сказал густым голосом. — Боярское гнездо! Нечего и говорить: город крепкий. Да чем-то нас встретит!
— Коршуны там! — подал голос Кривоносый. — Кровоядцы!
— Ты, Фрязин, верные слова говоришь, — кивнул Болотников, — да только с малой разностью: коршуны на трупы людские устремляются, а эти — живых клюют. — Он усмехнулся. — Диво! Ведь как возьмем то гнездо и крестьянское на нем царство с благоверным царем воздвигнем, — то славны будем перед господом и перед людьми во веки веков! А нет — так нам всем разбойниками прослыть и в памяти погибнуть. И будут потом вороги наши скалить зубы, языками колотить: приходил-де к Москве вор Ивашко Болотников, и побили его люди московские. И будет это все ложь и прельщение, и на нас — навет. Ведь нам люди московские — братья. Лишь бы там измену повывести…
— Хороши палаты! — со всхлипом выдохнул кто-то из конных позади. — А деревенские христиане? В скудости да в бедности! С пудика на пудик, с горбушечки на горбушечку… Всю жизнь… А детки малые?
— Не моги! — яростно выкрикнул, обернувшись, Болотников. — Не растекайся! Детушек вспомнишь — бей! Слезы подкатят — за меч хватайся! Тут дело такое… Москва глядит… Так будь вровень! Как апостол стань, не греши юдолью и не трясись, как юрод!..
Мертвая тишина настала на холме, как заговорил Болотников. Чуяли: и впрямь — дело великое. В кои-то веки в открытую посчитаться. Значит, не срамись. Слезы лить? Потом, потом!
— Дозоры на восток и на запад послать, — коротко приказал Болотников. — Войско цепью поставить. Окружать ее, Москву, сей же час. Выходи, милая, на поклон. Выводи самозваного царя на повинную. Вечером совет держать.
Он толкнул вороного, поскакал вниз с холма.
Как стемнело, у торгового мужика в избе собрались головы войсковые, урядники, сотники.
Хозяин встретил Болотникова хлебом-солью. В горнице ярко горели свечи. Лавки укрыты коврами. Стол, застланный скатертью с бахромой, — пуст: ни еды, ни питья. Печь дышала жаром. Людей войсковых собралось в горницу много. Говорили вполголоса, бережно. Ждали.
Болотников встал.
— Не воевать Москву хотим, — начал, — но пришли с волей. Все видят. Если сражаемся, то чтоб исполнилось то, что должно. Искушали народ без конца злые и корыстные и дождались. Вот несем меч, на котором — правда. Подошли вплоть, стоим у порога. Хочу знать, что мыслите: с боем идти или обложить столицу русскую силой, чтоб отворилась по-доброму?
— С боем! — выкрикнул худой, с горящими светлыми глазами сотник. — С боем! Нам ждать некогда!
Другие одобрительно зашумели.
— Подождите, ратные люди, — поднялся широкоплечий человек в алом кафтане. — Бой нам принимать лучше только в чистом поле, когда царь Шуйский полки вышлет. Тогда мы их побьем, одолеем. А в переулки московские лезть — нам погибель. Передушат, как кур, растеряемся…
— Еще кто кого передушит! — зло оборвал его хмурый казак в крапивном жупане, подергивая вислые усы. — Все в поле да в поле. Оборвались. А тут — холод. Смотреть на нее? Хорошо бы и погреться.
Я стоял в углу, позади Кривоносого, и видел, как сжал Болотников челюсти и как по щеке его прокатился желвак.
— Нет, — покачал он головой, — взятьем город великий брать — на то нас не хватит. Еще прежде нас под Москву первое войско царя Димитрия Ивановича подошло… Но — стоят. Не лезут. Если друг другу подсобить, можно попытать. Да ведь над другим войском воевода Истома Пашков начальствует. И тут нам его согласие надо. Да еще знайте: на бой пойдем — московские люди с сердцем отбиваться станут. А нам не на бой их преклонить, — а на то, чтоб сами они злодеев Шуйских вязали, к нам выходили.
— Так что ж делать? — крикнул седой урядник, из пеших.
— Лазутчиков в Москву слать, письма нести, москвичей на тары-бары тянуть, глаза им открывать! Чтоб сами начали над боярами промышлять! А в урочный час и мы ударим! Вот, что делать! А вокруг стольный град не мешкая силой обложить, чтоб лиса не прошла, заяц не пробежал! Это и Истому Пашкова подбить — вместе на гнездо боярское петлю накинуть да веревку на кулак намотать!
Глаза Болотникова горели, как уголья, всех огнем жгли.
На том и порешили. И стали Москву крепко обкладывать, чтоб пути в нее отрезать и чтоб царю боярскому край пришел.
Но не унимался тот. И все слал и слал на нас московские рати.
Бились раз возле Коломны. Еле-еле в тот день стало рассветать, — прискакал от казачьего дозора верховой. Соскочил у крыльца, крикнул:
