Артур Дойль - Дядюшка Бернак
Император жил в деревушке Пон-де-Брик, в нескольких милях от лагеря, но все дни он проводил здесь, и военные советы всегда собирались здесь же. Тут он также встречался со своими министрами и генералами, которые со всего побережья являлись к нему с рапортами или за новыми приказаниями. Исключительно для этих совещаний был выстроен деревянный дом, имевший одну большую и три маленькие комнаты.
В штабной палатке, которую мы видели с холмов, обыкновенно собирались ожидавшие аудиенции у императора. Перед ее входом, который охранялся караулом из гренадеров, объявивших нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Спросив наши имена, дежурный офицер ушел и через несколько минут возвратился в сопровождении генерала Дюрока, худощавого сурового человека лет пятидесяти.
— Месье Луи де Лаваль? — спросил он с натянутой улыбкой, окидывая меня подозрительным взором.
Я поклонился.
— Император весьма желает вас видеть! Лейтенант, не стану вас больше задерживать.
— На меня возложена личная ответственность за этого господина, генерал!
— Тем лучше! Можете войти, коль вам угодно.
И он ввел нас в просторную палатку. Вдоль стен стояли простые деревянные скамьи. Здесь же собралась целая толпа офицеров в армейской и морской форме; они оживленно беседовали, но так тихо, что переходили почти на шепот.
В противоположном конце был полог, закрывавший вход в кабинет императора. Время от времени кто-нибудь из находившихся в палатке шел к пологу, быстро скрывался за ним и через несколько минут точно выскальзывал оттуда, тщательно занавешивая за собою вход. На всем лежал отпечаток скорее парижского императорского двора, чем военного лагеря. Если даже в Англии император поражал меня своим могуществом, властью, то каково мне стало теперь, когда я знал, что он совсем рядом!
— Вам нечего опасаться, месье де Лаваль, — сказал лейтенант Жерар. — Вы можете быть уверены в хорошем приеме.
— Почему вы так считаете?
— Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. При дворе — крайне тягостное место для солдата, — если император улыбается, все тоже улыбаются, вплоть до того вон болвана лакея в красной бархатной ливрее. Но если император разгневан, вы легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с императорских судомоек. И самое скверное то, что если вы не очень сообразительны в придворной жизни, то определенно станете в тупик: улыбаться вам или хмуриться в данный момент? Вот почему я всегда предпочту свои лейтенантские эполеты, доброго коня, саблю в руке и свой эскадрон дворцу месье Талейрана на улице Святого Флорентина и его ста тысячам дохода.
Пока я осматривался и говорил с лейтенантом Жераром, удивляясь, как он мог по манерам Дюрока угадать, что император отнесется ко мне благосклонно, к нам подошел очень высокий и представительный молодой офицер в великолепной форме. Я сразу узнал в нем генерала Савари, командовавшего ночной экспедицией на болотах, хотя тогда на нем был совсем другой мундир.
— Рад вас видеть, месье де Лаваль, — сказал он, приветливо пожимая мне руку. — Вы слышали, Туссак-то от нас убежал! Но его надобно во что бы то ни стало поймать, потому как тот второй — просто идиот-мечтатель. И мы его непременно поймаем, а пока придется ставить сильную стражу у покоев императора, потому что Туссак не такой человек, чтоб отказаться от задуманного.
Я вспомнил, как его пальцы сдавливали мне горло, и не замедлил согласиться, что, действительно, это очень опасный и неприятный человек.
— Император желает вас видеть, — сказал Савари, — все утро он очень занят, но просил передать, что вы обязательно получите аудиенцию.
Он улыбнулся мне и прошел дальше.
— Несомненно, все благоприятствует вам, — прошептал Жерар, — многие желали бы, чтобы к ним обратился сам Савари! Без сомнения, у императора на вас какие-то особые виды! Однако внимание, друг мой, к нам направляется сам месье де Талейран.
Нетвердыми шагами к нам приближался странного вида человек. Ему было лет под пятьдесят; широкий в груди и плечах, он был несколько сутуловат и сильно прихрамывал. Передвигался он очень медленно, опираясь на палку с серебряным набалдашником, и его скромный черный костюм с черными шелковыми чулками резко выделялся среди роскошных мундиров офицеров. Но, несмотря на скромность наряда, его изможденное лицо выражало такое превосходство над окружающими, что каждый считал своим долгом поклониться. Итак, сопровождаемый поклонами и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо мною.
— Месье Луи де Лаваль? — спросил он, осматривая меня с головы до пят.
Я холодно ответил на его приветствие, потому что разделял неприязнь отца к этому расстриженному священнику и вероломному политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой приветливости, что трудно было не ответить любезностью.
— Я хорошо знал вашего кузена де Рогана, — сказал он. — Мы были с ним два образцовых бездельника, когда мир не был еще столь серьезен, как ныне. Вы, полагаю, также родственник кардиналу Монморанси де Лавалю, моему старому другу? Я слышал, вы приехали, чтобы служить императору?
— Да, именно для этого я приехал из Англии!
— И сразу же попали в переделку вместе с энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами. Вы могли убедиться, какая опасность грозит императору, и это должно побудить вас с еще большим рвением отдаться службе. Где же ваш дядя — господин Бернак?
— Он в замке Гробуа.
— Вы хорошо его знаете?
— До вчерашнего дня мне видеть его не доводилось.
— Он весьма полезен императору, но… но… — Талейран наклонил голову к моему уху: — От вас мы ждем более существенных услуг, месье де Лаваль! — сказал он и с поклоном проследовал дальше.
— Да, мой друг, для вас готовится какое-то важное и ответственное дело, — заметил гусар. — Месье де Талейран своих поклонов и улыбок даром не раздает. Он знает наперед, куда дует ветер, и я предвижу, что благодаря вам и мне, может статься, удастся получить чин капитана в будущей кампании. Однако военный совет окончился!..
Из кабинета императора вышло несколько человек в темно-синих сюртуках с золотыми нашивками в виде дубовых листьев — отличие маршалов Франции. Все, за исключением одного, едва достигли зрелого возраста; в другой армии они почли бы за необыкновенное счастье быть командирами полков; но беспрерывные войны даже самому простому солдату давали возможность отличиться и сделать блестящую карьеру. Они держали под мышкой треугольные выгнутые шляпы и шли, держа руки на эфесах шпаг и тихо между собою переговариваясь.
— Вы происходите из хорошей семьи? — спросил гусар.
— Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В моих жилах течет кровь де Роганов и Монморанси.
— Теперь мне все ясно! Но позвольте вам заметить, что все, кого вы здесь видите, все эти люди, возвысившиеся при императоре, были прежде: один — лакеем, другой — контрабандистом, третий — бондарем, а вон тот — маляром! И Мюрат, Массена, Ней и Ланн — тоже простолюдины!
Будучи аристократом в душе, я все же преклонялся перед этими именами и попросил показать каждого.
— О, да тут много знаменитых вояк, — сказал лейтенант Жерар. — Но есть и много молодых офицеров, надеющихся превзойти их впоследствии, — многозначительно прибавил он, нещадно теребя свои усы, — смотрите, там, направо, Ней!
Я увидел рыжего, коротко остриженного человека с резко, как у профессионального боксера, выдававшимся подбородком.
— Он известен под именем Рыжего Петра, а иногда в армии его зовут Рыжим Львом, — сказал гусар. — Его считают самым храбрым человеком в армии, хотя я знаю многих ничуть не менее храбрых, чем он. Однако надо отдать ему должное: он прекрасный полководец.
— А кто тот генерал рядом с ним? — спросил я. — И почему он держит голову несколько набок?
— Это генерал Ланн, а голову он слегка пригибает к левому плечу, потому что был контужен при осаде Сен-Жан д’Акр. Он гасконец, как и я, и боюсь, он дает повод обвинить моих соотечественников в болтливости и придирчивости. Э, да вы улыбаетесь?
— Нет-нет, вам показалось!
— А я готов был подумать, что мои слова вас рассмешили. Я уж было решил, вы и впрямь поверили, будто гасконцам присущи эти недостатки. Я считаю, что среди всех французов у нас, гасконцев, безусловно, самый мягкий и покладистый нрав. И я всегда готов защищать свое мнение с саблей в руке! Ланн очень ценный человек, хотя, конечно, не в меру вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро.
Я с любопытством посмотрел на героя Кастильоне, который принял на себя командование, когда Наполеон совершенно пал духом. Этот человек, смело можно сказать, выделился исключительно благодаря войне, он никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому что, даже несмотря на мундир с золотыми украшениями, выглядел вульгарным, самодовольным солдафоном, каких тьма-тьмущая в любом лагере: длинноногий, с вытянутым козлиным лицом, с красным от пьянства носом. Он был старше остальных, но повышение пришло к нему слишком поздно, чтобы переменить его манеры: Ожеро всегда оставался прусским капралом в маршальской треуголке.
