Александр Ласкин - Ангел, летящий на велосипеде

Лютику это удалось с легкостью: когда ее роман с Осипом завершился, на ее пути возник Евгений Мандельштам.

Впоследствии, комментируя эту ситуацию, Надежда Яковлевна писала:

«Ольге все же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом… Видно, женщины уже тогда упали в цене, если такая красотка не сразу нашла заместителя».

А в разговоре с сыном Лютика, Арсением Арсеньевичем, она рассказывала так:

- Лютик была какая-то беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире… Она поехала с Евгением Эмильевичем на Кавказ, но сначала предполагалось, что поедет Осип. Перед отъездом у нас состоялось долгое, мучительное объяснение, и в конце концов Осип объявил, что он останется со мной, а Лютик уехала с Евгением.

Если бы Лютику пришлось отвечать на эти обвинения, то она бы просто пожала плечами.

Ну ничего общего нет у этих двух ее знакомых, кроме фамилии и отчества!

И она сама с каждым из них становилась другой. С первым - у нее был роман, то есть нечто необязательное, способное завершиться и так и этак, а со вторым что-то вроде попытки семейной жизни.

У Евгения Эмильевича внешность - не поэта и не музыканта, а скорее сотрудника солидного учреждения. Люди подобного склада в самой неопределенной сфере деятельности займут прочное место.

Как ни странно, этот уж очень практический человек некогда принадлежал славному сообществу тенишевцев. Как это писал его брат? «А все-таки в Тенишевском были хорошие мальчики. из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова».

Дети с портретов великого живописца - своего рода маленькое племя. У них деликатная улыбка и нежный румянец. Иногда и взрослые у Серова улыбаются так следовательно, эти люди остались детьми.

Оказывается, можно перетаптываться у доски, пользоваться шпаргалкой, отвечать невпопад, и в то же время слыть настоящим автором. Почти все ученики Тенишевского писали стихи или прозу. Заразное это заболевание не миновало буквально никого.

Евгений Мандельштам и его одноклассник Владимир Набоков участвовали в издании классного журнала «Юная мысль». Совсем еще юноши, - точь-в-точь серовские мальчики, - а уже заседали в редколлегии, осуществляли литературную политику. Естественно, сочиняли сами: Набоков - стихи, Мандельштам - заметки и очерки.

«Будущей России, - говорится в передовой статье к шестому номеру за 1916 год, - нужны общественные силы и эти силы должны дать мы, растущее поколение; мы должны войти в жизнь честными гражданами и в этом нам может и должно помочь товарищеское объединение… Объединение начертано на знаменах Объединения товарищей-тенишевцев… «Юная мысль» начинает работу объединения… Красивые слова, скажут некоторые. Да, пускай красивые слова, но за ними стоят красивые надежды».

Такие статьи выражали общее мнение и обсуждались всей редакцией. Скорее всего, не обошлось без участия Набокова и Мандельштама. В училищной среде их литературные дарования ценились выше всех.

Глядя на поздние фотографии Владимира Владимировича и Евгения Эмильевича, трудно догадаться, кем были в прежнем воплощении эти солидные господа.

А ведь когда-то они носили похожие курточки и панталоны с чулками. Стояли этак свободно, смотрели несколько растерянно, размышляли о разном.

То ли обо всем, то ли ни о чем.

Конечно, в литературу попадают поодиночке, а не всем классом. Одни избирают пути прямые, а другие - окольные.

Евгений Мандельштам предпочел служебный вход.

В начале двадцатых он стал сотрудником организации, контролирующей начисление авторских гонораров.

Его интерес вызывали только произведения, вышедшие в свет. По отношению к ним Мандельштам-младший проявлял особую заботу. Их он брал на карандаш, подсчитывал количество строк и отслеживал случаи неразрешенного использования.

С этой точки зрения стихов и прозы Осипа Мандельштама просто не существовало.

Уже сколько лет его имя не появлялось в отчетных ведомостях!

Правда, Евгений и сам больше в тени. Впрочем, это он пока наблюдает, как бы примеривается, а потом обязательно выйдет на свет.

Мечтается ему примерно так.

Довольно канцелярщины, скромных обязанностей человека, состоящего при разного рода бумагах и цифрах! Пришло время сделать нечто кардинальное, сразу обращающее на себя внимание.

Ну хотя бы кое-что изменить в писательской столовой - постелить скатерти оригинальной расцветки или купить пару-тройку светильников.

Хотя Комиссия по улучшению быта литераторов не поэма и не роман, метод социалистического реализма имел к ней непосредственное отношение.

Уже в названии слышался намек на повсеместно идущую борьбу хорошего с лучшим.

Мол, сделаем так, чтобы наша удивительная жизнь стала еще прекраснее.

Тем, кто считает его хлопоты никчемными, Евгений Эмильевич напомнит об идеях философов-утопистов. Даже эти серьезные люди в своих планах светлого будущего не опускали деталей и подробностей.

Уж они-то понимали, что даже человек завтрашнего дня, как бы ни отличался он от своего далекого предка, не откажется посидеть в хорошей компании.

Ему тоже доставят удовольствие белоснежные скатерти, удобные кресла, бокал хорошего вина.

Что уж тогда говорить о современных литераторах! Куда им еще направиться, как не в ресторан Дома писателей?

Конечно, это говорится не о брате Евгения Эмильевича. Ему-то как раз не нравятся общие собрания, коллективные пьянки, совместные издания.

Осип Мандельштам даже декларирует принципиальное одиночество. Когда он говорит: «нет, никогда ничей я не был современник», - это означает, что время по себе он выберет сам.

Будущее - отбросит, настоящим - пренебрежет, остановится на какой-нибудь отдаленной эпохе.

О его предпочтениях можно судить по тому, как он ведет себя в ресторане Дома писателей.

Его знакомый свидетельствует: чечевичную кашу поэт ел так, будто вкушал божественный нектар.

Больше всего Мандельштама привлекали те времена, когда быть писателем - значило быть пророком.

Именно с этим связано его отношение к любым попыткам устроиться в новой жизни.

Когда кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть ли не вопил сдавленным голосом:

- А Будда печатался? А Христос печатался?

Или говорил этак покровительственно:

- Вы слишком большое значение придаете станку Гуттенберга.

Случалось ему делать и специальные заявления:

- У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. - Процитируем еще раз. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу…

Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.

Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился на ходу. Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.

К тому же, время от времени, Осип Эмильевич говорил нечто странное.

Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.

Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.

Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.

В этих случаях автором может считаться едва ли не каждый. Кто-то неточно пересказал, другой не так понял. Один приуменьшил, его собеседник - преувеличил.

Словом, наш современник - «человек эпохи Москвошвея» признавался в самом сокровенном.

Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?

Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.

Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?

Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.

Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.

«Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, - я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».

Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.

Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.

«А я говорю - к китайцам Благого, в Шанхай его…, - торопил расправу автор «Четвертой прозы».

По этой фразе можно догадаться, что же произошло.