Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
— А вот из Москвы реляция, — достал бумагу Курицын. — Разбойник князь Лихутьев там на площади казнен, голова взоткнута на кол. Он посылал губернатору дерзостные письма, требуя денег.
— Что нам московские князья! — усмехнулся Девиер. — От своих угомону не знаем. Про Соньку там есть что-нибудь новенькое?
— Никак нет, — ответил аудитор. — Может, к вечеру придет с рынков что-нибудь.
Сколько себя помнит Антон Мануилович, генерал-полицеймейстер, а ему уж порядочно за сорок, вечно он в делах, заботах непрестанных. В душевных болестях, как выражается его дражайшая супружница Анна Даниловна.
Это-то и подметил в нем покойный царь Петр Алексеевич, который каждого на три аршина вглубь видел. Различил в нем эту способность вертеться юлой. А произошло это впервые еще в голландских штатах, в Амстердаме, где Антон Девиер, голодный юнга, забавлял шкиперов тем, что за полпфеннига проплывал под днищем корабля. Великий Петр его увидел, отличил среди других, взял в Россию и сделал тем, что он сейчас есть.
Он усмехнулся в тонкий ус, сняв парик, пригладил седеющие курчавые волосы. Бывший юнга, сирота, из тех, которые бежали от португальской инквизиции, теперь одно из первых лиц империи!
Он и силен тем, что среди множества полусонных и коснеющих в лени, он вечно бдит, вечно мыслит и действует.
— Пиши! — толкнул он аудитора. — Спишь на ходу, канцелярская крыса? Записывай. Каждому жителю противу своего двора чтоб мостить гладко и устраивать водостоки — таков указ. Еще пиши: на улицах чистота чтоб была. Никакого скаредства и мертвечины отнюдь чтоб не валялось. Далее пиши. Указано, чтоб все торгующие в белых были мундирах, а ночью чтоб повивальные бабки с фонарями ходили наготове, ежели кому нужно родить. Караульщикам теперь платить будем дороже, по пять алтын,[29] но чтоб при крике «Караул!» вспоможение чтоб оказывалось неукоснительно. Поющие же и шумящие на улицах чтоб захватывались и наказывались батогами.
Тут вошел дежурный сотский, желая что-то объявить.
— Сказывай, — позволил Девиер.
— От такусенький… — сотский наклонился, едва не упав, и показал два вершка[30] от пола. — От малюсенький…
— Что такусенький-малюсенький?
— К вам желают-с… Уединенцию просят-с.
— Зови.
2
Вбежав в присутствие, карлик Нулишка, с рыданием повалился на половик. Он обиженно вытягивал губы, щечки были залиты слезами. Курицын и дежурный сотский хотели его поднять, но взглянули на грозного шефа и заторопились выйти вон.
Генерал-полицеймейстер встал, не глядя на рыдающего карлика, достал черепаховую табакерочку, подарок государыни. Табачок был приятный — а ля виолетт, то есть с фиалками. Сделал понюшку, с наслаждением чихнул.
В этом-то и был некий секрет! Чтобы угодить при столь дамском дворе, каким был двор Екатерины Первой, лучше было вообще не пахнуть ничем. Грубиян фельдмаршал князь Голицын — тот вечно припахивал трактиром. Генерал-прокурор Ягужинский, сын дьячка, хотя и граф, пованивал лампадой. Хитрец вице-канцлер Остерман, с его склонностью изображать из себя страдальца, смердил лекарствами.
А красавчик Левенвольд как раз и брал верх при дворе тем, что не имел запахов. Не пил, не курил, табаку не нюхал, жасмином не душился и не пах ничем! Его же, Девиера, один проезжий француз научил — в нюхательный табачок прибавлять мелко тертые фиалки, что и называется — а ля виолетт. И тем самым Девиер самого Левенвольда переплюнул!
— Ну, наревелся? — сказал он карлику строго. — Ты чего сюда пришел? Не помнишь запрета?
— Нулишку обидели, Нулишку побили! — хныкал карлик, одним глазом поглядывая, не смилостивился ли всесильный полицейский.
Через пень-колоду он сообщил, что кто-то с кем-то встречался давеча в Итальянском саду. Генерал-полицеймейстер его и за шиворот тряс, и квасом поливал из графина, но подробностей не добился. Вот имей такого клеврета!
Утомившись, Девиер вернулся в свое кресло и вновь взялся за табачок а ля виолетт. Карлик продолжал расписывать свои ночные злоключения. Ах, какие там были кони, шестернею попарно!
Генерал-полицеймейстер захлопнул черепаховую табакерочку. Вот это уже факт. Кто же в Санктпетербурге не знает, у кого такой аристократический выезд! Нулишка, шмыгая носом, сбивчиво поведал, что конфидентом[31] в том Охотничьем домике был какой-то академик.
— Морра фуэнтес! — в сердцах произнес Девиер, что в очень приблизительном смысле означало «клянусь мертвецами», и это было единственное выражение, которое он вынес из общества флибустьеров и каперов в той далекой его жизни. — Морра фуэнтес! За что я тебе, лоботрясу, полтину в месяц плачу!
Карлик, утерев нос, поднялся на цыпочки, чтобы быть наравне с ухом генерал-полицеймейстера.
— Дай мне сто пятьдесят рублей, и я тебе такое расскажу!
— Нулишка, ты что? — вымолвил удивленный Девиер.
— Без прозвищ, дядя, — заявил Нулишка. — Я крещен по православному чину.
— М-да!.. — Девиер полез в кармашек за спасительной табакеркой. — Правда, правда… Я же присутствовал при бракосочетании твоего батюшки, царского карлы Иакова. Как же, как же! Тридцать два карла и карлицы, даже поп был подобран карличок, Стало быть, ты Яковлич, а имя как твое?
— A у нас в слободке, — распалялся карлик, — супостат один есть, издеватель. Евмолпий Холявин, гвардии сержант. Так он меня именует знаешь как? Никтон Ничтожевич Пустоместов, вот! Требую его немедленно исказнить!
— Ладно, ладно, — успокаивал Девиер. — Мы до него еще доберемся. Так как же тебя именуют? Вонифатий? Вот и чудненько, Вонифатий Яковлич, вот тебе моя рука.
Многоопытнейший генерал-полицеймейстер знал, что лишнее уважение ничего не стоит, зато сторицей окупается. Взять того же Нулишку, хоть он и числится за Кунсткамерой, но постоянно к царице бегает, подачки просит — ведь он ее крестник.
— А ну-ка, уважаемый Вонифатий Яковлич, сядем-ка рядком да поговорим ладком. Так на что тебе нужны те сто пятьдесят рублей?
Через полчаса генерал-полицеймейстер обладал такими сведениями, что еле мог усидеть на месте. Но приходилось изображать из себя барина, разомлевшего от жары и скуки.
— Куриозно ты говоришь, братец, — зевнул он, потягиваясь. — Заходи на будущей неделе, мы все это в тетрадочку запишем и государыне представим, развлечения ради. Что же касается ста пятидесяти рублей, кои ты просишь на выкуп невесты… Почему бы и нет? Я велю казначейскому писчику, чтобы он тебе выдал из сумм, отобранных у разбойников. Только ты впредь веди себя разумно, сюда открыто не суйся, а мне все своевременно передавай, как было у нас условлено. На, лови!
И он, в виде задатка, кинул ему серебряную монету, блеснувшую, будто рыбка.
— Ой, гривенник! — в восторге закричал Нулишка, ловя ее на лету.
И как только он, пробуя монетку на зуб, выскочил за дверь, генерал-полицеймейстер стал скликать своих помощников. Кибитку, коляску, фуру? Нет, шлюпку, и обязательно под тентом! Аудитор Курицын, захватить епанчи[32] и черные полумаски!
Но тут генерал-полицеймейстер заметил, что дежурный сотский, еще покачиваясь от давешнего пароксизмуса, желает что-то доложить.
— Говори, морра фуэнтес!
— От красава… Коса досюда, yx!
— Что красава, коса ух?
— К вам желают-с… Уединенции просят.
Чутье сыщика подсказывало Девиеру, что и эта визитация неспроста.
— Веди!
3
Но это была посетительница совсем иного склада. Рослая, действительно с косою ниже пояса, она тщательно вытирала о половик босые ноги.
В присутствие набилось множество чинов — земские старосты, угодные люди, тайные подсыльщики. Они подтрунивали над девушкой, спрашивали, из какой кожи у нее подошвы — из яловой или из сафьяна.
Наконец генерал-полицеймейстер, на ходу решив самые срочные дела, велел всем выйти вон.
— Сказывай-ка, красавица, — сказал он, когда дверь захлопнулась за последним из чинов, — ведь это ты невеста академического карлы, которую он хочет выкупить за сто пятьдесят рублен?
— Он все врет! — закричала Алена.
— Вот как? — притворно удивился Девиер. — А я думал, что угадал.
В крайнем возмущении, которое придало ясность ее доводам, она рассказала о внезапном исчезновении господина Тузова, корпорала градского баталиона.
— Не так скоро, не так скоро… — удержал ее Девиер. — Сядь-ка на этот стульчик. Садись, не бойся, это еще не пыточный станок. Да зови меня просто Антон Мануилович…
И под его умелым управлением она стала рассказывать обстоятельно — кто есть кто в Кунсткамере, о чем судачат на завалинке, каков-таков вольный дом, где царствует деревянный король Фарабуш.
