Евгений Салиас - Атаман Устя
Изъ Углича Соколовъ, захватившій и сына, поскакалъ въ Ярославль къ родственнику и другу-намѣстнику.
Но ничего сдѣлать было нельзя. Права помѣщика на своего раба — права священныя, объяснилъ ему другъ-намѣстникъ. На сихъ правахъ и ихъ неприкосновенности зиждется все, и всякое благочиніе, и благоустроеніе государства.
Намѣстникъ могъ только посовѣтовать ѣхать къ бригадиру и просить итти на отступное, на мировую…
Бросился несчастный человѣкъ къ бригадиру. Тотъ его не принялъ и срамно въ домъ не велѣлъ пускать. Пріѣхалъ къ себѣ Соколовъ въ вотчину и послалъ отъ себя гонца, предлагая въ обмѣнъ отдать за «своего единокровнаго сына Егора» сто лучшихъ десятинъ, что были черезполосицей середи земли бригадира.
Бригадиръ отвѣчалъ, чтобы «немедля ни мало выслалъ помѣщикъ Соколовъ самовольно проживающаго у него его бригадирова холопа Егорку, который ему нуженъ для опредѣленія въ должность коровника на скотномъ дворѣ».
Соколовъ не вынесъ… Вечеромъ, покушавъ, пошелъ онъ отдохнуть, чтобы собраться съ мыслями, что дѣлать. Онъ сказалъ сынишкѣ, что хочетъ ѣхать въ Москву хлопотать и просить, а не уступать…
Легъ отецъ Егора отдохнуть и уже не проснулся больше…
Помѣщика, убитаго ябедой, похоронили. Жена и дѣти много плакали.
Но затѣмъ жизнь ихъ пошла своимъ чередомъ и скоро, черезъ мѣсяцъ, дѣти такъ же прыгали и рѣзвились по горницамъ, гдѣ уже не было отца, а мать ихъ точно такъ же и даже еще больше хозяйничала и хлопотала по дому и по имѣнію.
Одинъ Егоръ, которому было уже лѣтъ 17, ходилъ какъ тѣнь и ежедневно по-долгу сидѣлъ на могилѣ отца, съ которымъ теперь потерялъ все.
Отъ бригадира снова пріѣхалъ посланный къ помѣщицѣ вдовѣ объявить, что если она тотчасъ же добровольно не отпуститъ его холопа, то онъ самъ пріѣдетъ съ своими людьми и силой уведетъ его, причемъ не отвѣчаетъ за могущее произойти въ ея усадьбѣ…
— Что же дѣлать-то, Егррушка? Ступай! сказала женщина. Не вводи меня съ дѣтьми въ бѣду, мы-то ничѣмъ не виноваты.
— А я-то… виноватъ въ чемъ? спросилъ Егоръ.
Но чрезъ часъ Егоръ Соколовскій уже ѣхалъ въ телѣгѣ къ своему барину, бригадиру. Бригадиръ и не допустилъ его до себя, а велѣлъ опредѣлить на скотный дворъ.
Страшенъ былъ видъ новаго скотника. Повидай его баринъ-бригадиръ, то пожалуй бы струхнулъ и отпустилъ на волю. Всѣ люди сторонились отъ него, всѣ знали, что онъ барчукъ или полубарчукъ и любимый сынъ сосѣда, что скончался отъ любви въ нему и горести…
Егоръ усердно ходилъ за коровами, но не ѣлъ, не спалъ и не говорилъ ни слова никому. Черезъ двѣ недѣли, несмотря на усердіе молодого скотника, помѣщикъ приказалъ его наказать розгами, не за вину какую, а въ острастку, чтобы зналъ, значитъ.
Егора наказали.
А чрезъ недѣлю въ саду, около террасы, нашли на дорожкѣ помѣщика-бригадира съ головой, разрубленной топоромъ… И похоронили, не дивяся…
Всѣ знали чьихъ это дѣло рукъ.
А новаго скотника, изъ полудворянъ, не было нигдѣ, онъ скрылся и съ тѣхъ поръ никто никогда его въ обѣихъ вотчинахъ не видалъ.
Проживъ кое-какъ семь лѣтъ гдѣ попало и всюду подъ страхомъ острога, плетей, Сибири, Егоръ Соколовскій объявился на Волгѣ и сталъ эсаулъ Орликъ въ шайкѣ атамана Усти. И ему-то пророчили молодцы разбойники быть вторымъ Стенькой Разинымъ! Но эсаулъ только добродушно усмѣхался на это…
XV
Въ Устиномъ Ярѣ съ пріѣзда Орлика началась суетня и движенье. Вѣсть, что привезъ онъ о плывущей въ Астрахань бѣлянѣ, подняла всѣхъ на ноги. Надо было готовиться всякому, готовить оружіе, готовить лодки…
Атаманъ тоже чаще выходилъ изъ своихъ горницъ. Ефремычъ тоже хлопоталъ, дѣлилъ порохъ и свинецъ между молодцами. Орликъ оглядывалъ у всѣхъ, у кого были, ружья и пищали… Топоры, ножи и бердыши точили… Нѣкоторымъ молодцамъ, въ награду за прошлое изрядное поведеніе, выдавали оружіе, какое по силамъ и умѣнью, у другихъ отбирали.
Желтому Кипрусу дали топоръ, а прежде у него имѣлись только вилы для битвы. У Лысаго отобрали, конечно, ружье, изъ котораго онъ едва не убилъ есаула, и дали ему вилы, да еще Орликъ по добротѣ своей далъ ему большой ножъ. Ванька Черный, котораго атаманъ не отпустилъ опять въ городъ, въ виду нужды во всякомъ молодцѣ, получилъ ружье. Но Черный былъ не очень доволенъ оружіемъ и предстоящей битвой съ батраками на Купцовой бѣлянѣ. Эти нападенія на мимо идущія по Волгѣ суда иногда кончались плохо. Случалось, что батраки и работники на суднѣ, человѣкъ пятнадцать и болѣе, всѣ вооружены тоже не одними топорами, а и хорошими ружьями… За послѣднее же время стали появляться большія бѣляны, на которыхъ хозяева заводили нешуточное оружіе. Зная норовы волжскіе и знакомые уже съ «птицами небесными», что не сѣютъ и не жнутъ, а живутъ на ихъ счетъ — купцы покупали старыя казенныя пушки и устанавливали ихъ на носу или на кормѣ. При нападеніи они встрѣчали разбойниковъ картечью изъ пушки и пулями изъ ружей, и часто случалось, что шайка пропускала мимо отбившееся судно, такъ какъ большинство душегубовъ было смѣло на ножахъ и на топорахъ, а громъ пушки, обсыпавшей ихъ свинцомъ, какъ орѣхами, производилъ на нихъ особое дѣйствіе и внушалъ уваженіе, легко переходившее въ отступленіе. Конечно, всегда находились съ десятокъ молодцовъ, которые лѣзли лихо и храбро и на пушку, но остальные не поддерживали… Молодцы погибали. Каждый разъ, послѣ схватки съ бѣляной, двухъ трехъ молодцовъ, самыхъ дорогихъ въ шайкѣ, не досчитывались. Дрянь всегда оставалась цѣла и невредима.
На второй день, вечеромъ, все было готово въ Устиномъ Ярѣ для встрѣчи проѣзжей бѣляны. Наканунѣ, среди дня, прошла мокшана, но при ней на самой кормѣ на шестѣ висѣлъ синій лоскутъ холста и пукъ соломы — условленный знакъ между купцомъ и Хлудомъ, за который онъ получилъ, вѣроятно, рублей до ста, но Орлику передалъ только полсотни. Молодцы столпились на берегу, самъ атаманъ пришелъ поглядѣть, какъ тихо и плавно скользила по теченью небольшая мокшана съ товаромъ.
— Кабы не этотъ воръ-Хлудъ, ворчалъ атаманъ, такъ была бы теперь наша. Да добро же, въ послѣдній! Въ другой разъ отправлю вору деньги назадъ, либо Хлудъ присылай всѣ, либо купецъ отбивайся и силкомъ проходи.
— Ну, чортъ съ нимъ, утѣшалъ Устю Орликъ; завтра, гляди, бѣляночка подъѣдетъ, и на цѣлыхъ полгода разживемся. Вѣрно!
Однако и Устя, и Орликъ, прождавъ напрасно три дня, стали уже безпокоиться: бѣляны не было. Выставленный въ пяти верстахъ по верховью рѣки караульный на конѣ, Макарка, вострый малый, не являлся…
Всякій день посылали къ нему кого-либо изъ шайки провѣдывать, не спитъ ли, или не отлучился ли самовольно. Макарку находили бодрствующимъ на своемъ мѣстѣ, въ камышахъ на заворотѣ рѣки, откуда онъ могъ издалека, за версту, увидать плывущее судно. Но ничего не появлялось на рѣкѣ.
— Будетъ, не прозѣваю. Мигомъ прискачу оповѣстить, говорилъ Макарка.
На третій день эсаулъ не вытерпѣлъ и, сѣвъ верхомъ на своего любимаго коня, ускакалъ съ тѣмъ, чтобы подняться по рѣкѣ до тѣхъ поръ, пока не встрѣтитъ бѣляны. Но не проѣхалъ Орликъ и семи верстъ, какъ повстрѣчалъ верхового… Это былъ ихъ же молодецъ — крымскій татаринъ Мустафа, посланный повыше Камышина на добычу, какъ и Лысый, въ наказаніе за лѣнь и дармоѣдство…
Мустафа обрадовался есаулу… Онъ ѣхалъ веселый и довольный.
— Ничего не раздобылъ? спросилъ Орликъ.
— Везу… Все раздробила! съ акцентомъ отвѣчалъ татаринъ, плохо говорившій по русски. Не выдышь?
И Мустафа дернулъ плечемъ, — за спиной его висѣло два ружья…
— А! Вотъ гоже! Это намъ всего нужнѣе. Молодецъ, Мустафа. Я не запримѣтилъ.
— А во тута многа, многа, Аллахъ! сказалъ татаринъ и показалъ на торбу, перекинутую за сѣдломъ чрезъ спину лошади.
— Что-жь тутъ?
— Все, — кратко выкрикнулъ крымецъ.
— Да что все-то, махомедово рыло? пошутилъ эсаулъ.
— Все… Многа… Платка, чулка, рубаха, кахтана, шапога… зачастилъ татаринъ, выговаривая всѣ русскія слова на одно любимое окончаніе. А вотъ акчи здѣся! прибавилъ онъ, показывая на грудь… Здѣсь — деньга!
— Вотъ какъ? Сколько? удивился Орликъ.
— Два десыть и восемь карбованца!
— Кого-жъ ты это обчистилъ?..
— Барына!
— Барыню? Какую?!
— Барынѣ Человѣка! А не ханымъ, не барыніа. Барынь. Мой на баба палыть никогда не будешь. Послѣ баба и собака — ружья бросай. Не гоже.
— Убилъ барина-то?
— Убылъ! И онъ убылъ на мой, но по вѣтра попала. На морда, на глаза, на носа. И вся морда — ничего нѣтъ… Вотъ снымала все моя, кофтана, чулка, штана, шапога, карбованца и все тащитъ бачка атамана. Якши?
— Якши, поганый. Совсѣмъ якши. Молодецъ. На первый разъ лучше нельзя, сказалъ Орликъ. Вѣдь ты впервой вышелъ на разбой-то. Не бивалъ еще народъ-то?
— Моя? О-о? Аллахъ… Моя бывалъ человѣка. Многа. Вотъ что на неба звѣзда, а моя убывала человѣка, схвастнулъ татаринъ.
