Евгений Войскунский - Девичьи сны
Нельзя сказать, чтоб Сергей тосковал по сыночку. После того, как узнал — еще живучи в Борисоглебске, — что Лиза вышла за бухгалтера Заготзерна, он все реже вспоминал о сыне. А теперь вот, крепко битый войной, которая чуть не вплотную придвинулась к Серпухову, он, Сергей, ощутил потребность в родном человеке. Один только Васька и остался у него кровным, родным существом, больше никого. Была, правда, в Борисоглебске девица, инструктор горкома комсомола, с которой связывали Сергея не одни только общественно-политические отношения, и первое время после ухода Сергея на военную службу шла у них переписка, — но как началась война, так и умолкла комсомольская дева, не отвечала на письма — и теперь некому стало писать. Совсем некому.
Вечером 21 ноября часть аэродромной команды ушла с Ханко, в их числе и Сергей Беспалов. Транспорт, принявший гангутцев в свой устланный грязным сеном трюм, в долгой довоенной жизни назывался «Майя». Сразу по выходе из гавани, за волноломом, транспорт принялся судорожно переваливаться с борта на борт. Всякий раз, как Сергею выпадало выйти в море, так на тебе шторм в пять-шесть баллов. Перекатываясь на сене, как куль, он маялся, маялся — и среди ночи не выдержал. Кое-как поднялся по трапу на верхнюю палубу, ухватился за обледенелый фальшборт. После рвоты полегчало. Осатанелый ветер бил в лицо снежной крупой. «Майя» шла без огней. Сергей знал, что сопровождали транспорт какой-то заградитель, сторожевой корабль и несколько тральщиков. Но и они шли без огней, и не видно их было в темном штормующем море.
Набрал Сергей полную грудь ветра перед тем, как пуститься в обратный путь к люку трюма, — и тут полыхнуло справа желтым пламенем, и раскатился грохот, будто само море извергло долгий мучительный стон…
Сереньким утром сквозь снежный заряд вошли «Майя» и корабли конвоя на рейд острова Гогланд. Тут предстояло отдышаться, отстояться до вечера, перед тем как совершить второй ночной прыжок — до Кронштадта. И стало известно, что ночью два корабля напоролись на плавающие мины и погибли — сетевой заградитель «Азимут» и один из тральщиков. Финский залив был набит минами. Уже много, говорили, подорвалось кораблей на трудном пути исхода. А «Майе» повезло. Повезло Сергею.
Ему и впоследствии везло, когда ледяной блокадной зимой он оказался на Новоладожском аэродромном узле. Тут базировалась авиагруппа истребителей, прикрывавшая Дорогу жизни.
Летчикам полагалась повышенная норма питания, а техсоставу — другая, только-только позволявшая поддерживать жизнь. Сергей держался, может, получше, чем иные технари. Был он от природы-матушки крепок. А кроме того, многоопытный комиссар подметил его наклонности и выдвинул Сергея в комсорги. Тоже, значит, и это доверие помогало сержанту Беспалову восполнять политическим усердием острую нехватку витаминов и калорий.
Усердие не осталось незамеченным. Летом сорок второго Сергея приняли в партию, а в начале осени направили в Ленинград на ускоренные курсы политработников. Ну, тут, само собой, никак нельзя было ударить лицом в грязь. И по марксизму-ленинизму, и по военным предметам курсанту Беспалову всегда выставлялась одна оценка — «отлично».
Весной сорок третьего, к началу новой кампании, он был выпущен с курсов в звании младшего лейтенанта и назначен замполитом роты аэродромного обслуживания на островок в Финском заливе, где обосновалась маневренная база Балтфлота. Шла замена истребителей — вместо «ишачков» и «чаек», отлетавших свое, входили в строй Ла-5 — «лавочкины», машины с хорошей скоростью и сильным вооружением. Они и на островном аэродроме появились, и молодой замполит, как говорится, всю душу вкладывал в надлежащее обслуживание новых машин. А вверенный личный состав он воспитывал со строгостью и заботой, о лучших бойцах писал заметки в газету «Летчик Балтики». У него стиль был немного торжественный («…краснозвездные ястребки, — писал он, — мчались над свинцовыми водами залива…»), но идеологически правильный.
Осенью сорок четвертого года авиаполк перебазировался под Таллин, только что освобожденный войсками Ленфронта. А конец войны застал лейтенанта Беспалова в Южной Балтике, в портовом городе Кольберге (он же — польский Колобжег). Вот куда ястребки залетели.
Да, повезло Сергею. Всю войну отгрохал, не сгинул на погибельных островах, выжил в блокаду, и не покалечило его под бесчисленными бомбежками. Был он высокий, с развернутыми плечами, с густой коричневой шевелюрой, с мягкими рыжеватыми усами, отпущенными под конец войны. Такой ладный офицер, у начальства на хорошем счету, а значит — перспективный. В сорок шестом году ему присвоили старшего лейтенанта и назначили замполитом батальона аэродромного обслуживания. У него теперь — впервые в жизни! — была своя комната в военном городке на косе напротив Пиллау. В этом приземистом городе, ястребиным клювом нависшем над оконечностью косы, Сергей бывал часто: то по делам в штабе ВВС флота, то в редакции флотской газеты «Страж Балтики» (он писал заметки и очерки, и стиль у него оставался все таким же приподнятым), то — по субботам — в Доме офицеров.
Так прошло почти три года. За это время Пиллау переименовали в Балтийск, а нашего героя в сорок девятом произвели в капитаны. Весной того же года в Доме офицеров, поужинав с приятелем в ресторане, капитан Беспалов заглянул в зал, где гремела радиола. Кружились пары — черные тужурки и цветные платья. У стенки стояли две девушки. Сергей подошел и обратился к одной — пышноволосой и статной — с вежливыми словами:
— Разрешите вас пригласить?
Глава десятая
Баку. Ноябрь 1989 года
Я стояла в толпе у края фонтана и смотрела, как Самсон раздирал пасть льву. День был летний, солнце золотило мощные руки и икры Самсона, а лев рычал… или мне показалось это?.. Может, балует кто-то из толпы, подражая рычанию зверя? Я поглядела на ту сторону фонтана и вдруг увидела Ваню Мачихина. Он стоял там в своем мятом пиджачке среди женских цветастых платьев и, не мигая, смотрел на меня. Я замахала Ванечке, закричала и побежала к нему, а как добежишь, если он на другой стороне… а лев уже не рычал, а выл в могучих руках Самсона… Я бежала, бежала…
И проснулась. Сердце испуганно колотилось. За темным окном завывал норд.
Странно, что я, коренная бакинка, за целую-то жизнь не сумела привыкнуть к господствующему на Апшероне ветру. С детства не люблю норд, несущий в город тучи песка с нагорья. От него не было спасения даже за плотно закрытыми окнами — он ложился на мебель, на крашеный пол налетом мельчайшей пыли, — эти серые треугольники у каждого окна запомнились с детства.
Теперь на дворе ноябрь, пыли нет, но воет и свистит норд с не меньшей яростью, чем в давние годы. Ломится в окна, окропляя их потоками воды. Беспокойно мне от его волчьего завывания.
Мы пьем чай в кухне. За окном вой, дождь и темень. Мы едим творог моего изготовления, и Сережа рассказывает о своем сне.
— Давно не снились, полгода, наверно. А сегодня опять — здрасьте! — Он прикладывает ладонь к груди. — Здесь болит, когда появляются эти бабы. Почему они меня мучают?
О своем сне я помалкиваю. Ваня Мачихин — моя давняя боль. Сергею ни к чему знать о нем. И вообще — что толку говорить о снах…
Володя Аваков — вот кто придает снам серьезное значение. У него вообще интерес ко всему потустороннему. У нас в подкорке, говорит он, дремлет целый мир, не управляемый сознанием. Она-то, подкорка, и «выдает» сны с неожиданным содержанием. Это может быть все что угодно, записанное в генетической памяти человека, вплоть до зова, как он выразился, мохнатых предков. По словам Володи, возвратные сны могут в причудливой форме отражать переломное событие в жизни человека. Тут важно: видит ли человек в таком сне самого себя.
Но Сергей не видит. Значит… а кто, собственно, может объяснить, что это значит?
— Сережа, — говорю, — сегодня дети собираются куда-то в гости, они около четырех завезут к нам Олежку.
— Ну что ж. — Он допивает чай и, по старой своей привычке, переворачивает чашку кверху дном.
— Очень тебя прошу: не встречай их с надутой физиономией.
— Уж какая есть…
— Улыбнись им, Сережа. Что-нибудь шутливое скажи, ты ведь умеешь.
— Не до шуток, Юля, когда люди собираются уехать из родной страны.
— Да они не решили еще!
— Это по-твоему. Выдаешь желаемое за действительное.
— Ну не окончательно же еще! Мы должны их удержать, Сережа.
— Конечно. Но… Нина упряма до невозможности. На Павлика давит его родня.
К сожалению, это верно. У Павлика полно родственников, огромный клан инженеров, нефтяников — переплетения старинных бакинских семей, смешанные браки, — теперь все они засобирались уезжать — это мы знаем не только от Павлика, но и от его родителей, с которыми перезваниваемся.