Пол Догерти - Тёмный рыцарь
— Осаждали мы один замок близ Беруэлла, на эссекском побережье. Графа Жоффруа ранило стрелой в голову — рана пустяковая, но она воспалилась и загноилась. Граф умер, каясь в своих грехах, только Церковь все равно отказала ему в погребении на освященной земле. Об этом прослышали тамплиеры. Они с почестями перенесли останки графа в свое лондонское владение, что близ усадьбы епископа Линкольнского. Церковь, однако, вновь запретила погребение, потому что Мандевиль умер in peccatis, без отпущения грехов; тогда тамплиеры подвесили его гроб средь ветвей тиса на своем кладбище. — Майель хрипло рассмеялся. — Так что он все равно на кладбище, только не в самой земле! Да что там, — продолжал он, — у меня грехов не меньше, и они столь же тяжкие. Только тамплиеры и сжалились надо мной, поэтому… — Он облокотился о зубцы башни, подставляя свежему горному ветру лицо с дубленой кожей и резкими чертами. — Когда на меня наложили епитимью, я стал орденским послушником и отправился, как мне и повелели, в заморские земли. — Майель обернулся и сжал плечо Эдмунда. — Но довольно о том, что было! Давай разберемся с тем, что есть. Хозяин Усама показал нам свое искусство в стрельбе из лука, надо отплатить любезностью за любезность.
Они спустились во двор для воинских упражнений, располагавшийся позади башни, — там фидаины и стражи крепости в синих плащах отрабатывали приемы боя. Майель настоял на том, чтобы показать и свое умение. Велел привести коня и продемонстрировал турнирные приемы: поединок на копьях, сшибку на всем скаку, выпады мечом и кинжалом, не задевая противника, затем стрельбу из лука и метание дротиков. Даже де Пейн, привыкший наблюдать за поединками на ристалище лучших рыцарей своего ордена, пришел в восхищение; не остался равнодушным и Усама со своими воинами. Майель был превосходным наездником: рыцарь и конь сливались в единое существо, стремительное и грозное. Всадник направлял коня одними шенкелями, а руки были заняты щитом и копьем, булавой либо мечом. Несколько фидаинов вызвались быть его противниками. Вот тогда Майель и показал грозную красоту рыцаря в сражении: он изгибался и вертелся, расшвыривая противников крупом коня, а сам делал стремительные выпады то клинком, то щитом, чтобы разделить своих противников, загнать в угол и покончить с ними. Когда все завершилось, Усама первым завел хвалебную песнь. Майель же пожал плечами, подмигнул де Пейну и шутливо заметил: он-де надеется, что ему никогда не придется встретиться с их любезным хозяином на поле брани.
Майель недаром изощрялся: фидаины воочию увидели, что тамплиеры тоже сильные воины; спало напряжение, возникшее после того, как Усама преднамеренно показал, на что способен; трое же посланцев ордена стали сплоченнее. Парменио поделился с товарищами теми сведениями о крепости, которые ему удалось собрать. Он доверительно сообщил, что изучил все боковые и потайные выходы — на случай, если бы им пришлось покинуть крепость раньше, чем того пожелают хозяева. Де Пейн подозревал, впрочем, что Парменио одновременно искал что-то еще, нечто такое, о чем не станет рассказывать. Но Эдмунд понимал, насколько важно поддерживать добрые отношения со своими товарищами. Каждое утро они встречались с провансальцами, а вечером оставались втроем, чтобы обсудить события дня и послушать рассказы Майеля о битвах среди угрюмых болот на востоке Англии. Со скуки ли, от невозможности ли раскусить тайные замыслы Тремеле, а может, из-за намеков на планы Великого магистра послать их в Англию, но де Пейн с жадностью впитывал подробности о бушующей на острове гражданской войне. Майель же рассказывал охотно, дважды просить его не приходилось. Он поведал о том, как Стефан и его сын Евстахий сошлись в смертельной битве с Генрихом Плантагенетом, графом Анжуйским. О том, как Генрих — молодой, не знающий жалости, преисполненный сил — вознамерился любой ценой завладеть английским престолом и усмирить знатнейших баронов, чьи распри подливают масла в огонь войны. Эдмунд догадывался, что Майель — сторонник Генриха, тем более что прежний господин Майеля, Жоффруа де Мандевиль, был заклятым врагом короля Стефана. Но каждый вечер они то и дело возвращались к обсуждению причин, приведших их сюда, в Хедад, и к тому, что замыслил Тремеле. С того момента, как они выехали из Триполи, де Пейн свято верил в то, что в убийстве графа Раймунда повинны ассасины и что Великий магистр располагает какими-то доказательствами этого, но пока держит их в тайне. Вскоре это убеждение было разрушено до основания.
Усама наконец пригласил их снова предстать перед своим отцом и его советниками. Как только покончили с положенным обменом приветствиями, Низам подался вперед, указав пальцем на де Пейна. Он медленно заговорил на лингва-франка, загибая пальцы по мере того, как излагал свои аргументы.
— Вы, конечно, понимаете, — он посмотрел поочередно на всех троих, — что мы не имеем ни малейшего касательства к убийству Раймунда Триполийского? Верно, верно, — он энергично закивал, — у нас были свои сложности с графом, было взаимное недопонимание, но ведь мы не послали ему предупреждение — так или нет?
Де Пейн вынужден был согласиться с этим.
— И трупов вы не нашли?
И снова де Пейну и его товарищам оставалось лишь утвердительно кивнуть.
— Но мы там были, — заговорил Майель. — Мы слышали вопли. Мы видели кинжалы с перевитыми красной лентой рукоятями. Два таких кинжала были найдены потом, и один из ваших медальонов в придачу.
— Дураки только на то и способны, что кричать всякий вздор! — последовал язвительный ответ. — А кинжалы, красную ленту и медные медальоны можно купить на любом базаре, чуть ли не в каждой лавке. Если женщина так и стреляет глазами, это ведь еще не значит, что она продастся первому встречному! — Низам глубоко вздохнул. — Какие у вас есть доказательства? — требовательно спросил он. — Право же, если обвинять нас, ассасинов, как вы нас называете, отчего же не обвинить тамплиеров?
— Но это невозможно! — возразил де Пейн. — Нас послали охранять его.
— И в этом вы не преуспели, — усмехнулся Низам. — Достойный Эдмунд, я прошу тебя подумать как следует. Что именно ты помнишь?
Де Пейн молча признал справедливость вопроса. Он до сих пор не размышлял по-настоящему над тем, что именно произошло за те несколько мгновений: как устремились вперед убийцы в длинных одеяниях, как бросились к нему самому вооруженные кинжалами люди, как поднялась кровавая круговерть в туче пыли, как сполз с коня граф Раймунд, а кинжалы все взлетали и разили.
— То был не Орден Храма! — прошептал он, а Майель громко заявил свой протест.
— Достойные посланники, — Низам торжественно поднял чашу с шербетом за здоровье гостей, — я не сказал «Орден Храма», я сказал «тамплиеры». Разве не изгнали недавно из ордена одного из ваших братьев? Нам известно о том, что в Иерусалиме творилось неподобающее: отвратительные убийства, обвинения в колдовстве, в том, что кое-кто из тамплиеров поклонялся темным духам. — Он улыбнулся в ответ на их молчание и указал на левую стену, где была великолепная фреска с изображением птицы. — Павлин Джебраила,[59] — объяснил Низам, — имеет тысячу глаз. Он все видит.
— А ты, повелитель, имеешь тысячу голубей, — не без иронии заметил де Пейн.
Низам отставил чашу и присоединился к смеху своих советников, хлопая в ладоши в знак одобрения.
— Это славно, очень славно, достойный Эдмунд! Ты просыпаешься от своего сна. Нам известно все, что происходит на подворье ордена, да и во всем Святом городе. Если говорить прямо, — он пожевал губами, — нам известно об изгнании Уокина и исчезновении Беррингтона. И знаю я об этом не только благодаря павлину Джебраила, вовсе нет, — он посмотрел де Пейну в глаза уже без тени улыбки, — а потому что Уокин был здесь. Он приходил просить меня о помощи. Я отказал ему. Возможно ли, что это он приложил руку к убийству графа?
— Он просил тебя о помощи? — вмешался Майель. — Помощи в чем?
— Почтенный, — резко заговорил Низам, — мы не очень-то отличаемся от любого вашего монастыря или орденского подворья. Мы не какие-нибудь горные разбойники. Вы же видите, как мы здесь живем, одной общиной. Верно, мы казним тех, кто желает причинить нам зло. Но разве ваши бароны и аббаты не пользуются правом топора, петли и позорного столба, властью казнить преступников на виселице по своему усмотрению? Многие приходят сюда с просьбой о помощи. Законы гостеприимства у нас чтятся свято. И таких гостей мы принимаем с открытым сердцем. К вашему брату-тамплиеру мы отнеслись точно так же. А куда еще было ему идти? Его орден от него отвернулся.
— Чего же он хотел? — быстро спросил де Пейн. — Что говорил?
— Он пришел, как нищий, — вступил в разговор Усама, — оборванный, грязный, спасаясь от погони. Он и не пытался скрыть это. Рассказал нам, что его изгнали из ордена за некие преступления. Он не стал вдаваться в подробности, но настаивал на том, что ни в чем не виновен. Он твердо решил пробраться в Триполи, найти там помощь и сесть на корабль, идущий в его страну. Он даже назвал порт — Ду… Дур… — Усама не мог сразу выговорить название.
