Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
И Жак отвечал:
«Я закончил стихотворение, в жанре моего «Гармодия и Аристогитона»{11}; начинается оно, по-моему, здорово:
Ave Caesar! [14] Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева…Для тебя — ее танец, воинственный танец ее покоренной страны!Этот танец — как лотос в реке, и мерцает над ним белоснежный полет лебедей.Стан трепещет девический…Император!.. Смотри, как сверкают тяжелые шпаги ее…Это — танец поверженной родины!..
И так далее. А вот последние строки:
Что же бледнеешь ты, Цезарь?! Увы и еще раз увы!В нежное горло впиваются острые кончики шпаг!Падает кубок… Смыкаются веки…Кровью горячей омыт удивительный танецВечеров, озаренных далекой луной!
Перед жарким костром, что трепещет у самого озера,Умирает воинственный танец белокурой красавицыНа пиру императора!
Я назвал эту балладу «Пурпурный дар» и приложил к ней мимический танец. Его мне хотелось бы посвятить божественной Лойе Фюллер{12}, чтобы она исполнила его на сцене «Олимпии»{13}. Как ты думаешь, она согласится?
Тем не менее вот уже несколько дней, как я принял окончательное решение вернуться к правильному рифмованному стиху, которым писали великие классики. (Наверно, я пренебрегал этим стихом потому, что писать им — гораздо труднее.) Начал работать над рифмованной одой, посвященной мученику, о котором я тебе говорил. Вот ее начало:
Преподобному отцу лазаристу{14} Пербуару,принявшему мученический конец в Китае 20 нояб. 1839 г.и причисленному к лику святых в январе 1889 г.
О мученик святой, чья горькая кончинаПронзила трепетом весь потрясенный мир!Позволь же мне тебя, великой церкви сына,Почтить бряцаньем лир.
Однако вчера вечером мне стало ясно, что мое подлинное призвание — писать не стихи, а рассказы и, если хватит терпенья, романы. Меня волнует один прекрасный сюжет. Послушай.
Она — девушка, дочь великого художника, родившаяся в углу его мастерской, и сама художница (в том смысле, что ее идеал — не семейная жизнь, а служение Красоте); ее полюбил молодой человек, чувствительный, но из мещанской среды; дикарка покорила его своей красотой. Но вскоре они начинают страстно ненавидеть друг друга и расстаются, он — живет целомудренной семейной жизнью с молоденькой провинциалкой, а она — разочаровавшись в любви, погрязает в пороке (или посвящает свое дарование богу, — я еще не знаю). Такова моя идея. Что ты об этом думаешь, мой друг?
Ах, понимаешь, не делать ничего искусственного, следовать своей натуре, и если чувствуешь, что ты родился быть творцом, то считать свое призвание самым важным и самым прекрасным в мире, и выполнить до конца этот свой великий долг. Да! Быть искренним! Быть искренним во всем и всегда! О, как неотступно преследует меня эта мысль! Сотни раз мне казалось, что я подмечаю в себе ту самую фальшь лжехудожников, лжегениев, о которой говорит Мопассан{15} в книге «На воде». Меня тошнило от отвращения. О, дорогой мой, как я благодарен богу за то, что он дал мне тебя, и как будем мы вечно необходимы друг другу, дабы до конца познавать самих себя и никогда не поддаваться иллюзиям относительно собственного призвания!
Обожаю тебя и страстно жму твою руку, как это было сегодня утром. Обожаю всем своим сердцем, которое принадлежит тебе безраздельно и страстно!
Берегись. Ку-Ку посмотрел на нас с подозрением. Ему не понять, что, пока он бубнит про Саллюстия, у кого-то могут возникнуть благородные мысли, которыми необходимо поделиться с другом.
Ж.»
Опять от Жака; письмо написано в один присест и почти неразборчиво:
«Amicus amico! [15]
Мое сердце слишком полно, оно переполнено до краев! Оно пенится волнами, и все, что могу, я выплескиваю на бумагу.
Рожденный страдать, любить, надеяться, я надеюсь, люблю и страдаю! Повесть жизни моей укладывается в две строки: только любовь позволяет мне жить, и моя единственная любовь — это ты!
С самых юных лет ощущал я потребность разделить пыл моего сердца с сердцем другим, которое смогло бы понять меня до конца. Сколько писем написал я некогда воображаемому другу, который был схож со мною, как брат! Увы! Сердце мое в каком-то опьянении говорило, вернее, писало — себе самому! Потом внезапно господь захотел, чтобы этот идеал обрел плоть и кровь, и он воплотился в тебе, о моя Любовь! Как и с чего все началось? Теперь этого уже не понять: от звена к звену теряешься в лабиринте мыслей и не в силах найти начала. Но можно ли представить себе что-либо более одухотворенное и возвышенное, чем наша любовь? Я тщетно ищу сравнений. Рядом с нашей великой тайной все на свете бледнеет! Это — солнце, которое согревает и озаряет наше с тобой существование! Но этого не выразить на бумаге! Будучи написано, все становится похожим на фотографию цветка!
Но довольно!
Быть может, ты нуждаешься в помощи, в утешении, в надежде, а я посылаю тебе не слова ласки и нежности, а излияния эгоистического сердца, которое живет лишь ради себя самого. Прости, любимый! Я не могу писать тебе по-другому. Я переживаю трудное время, и сердце мое сейчас бесплодней и суше, чем каменистое дно оврага! Неуверенность во всем на свете и в себе самом — о, разве она не наихудшее из всех зол?
Презри меня! Не пиши мне больше! Полюби другого! Я более не достоин того великого дара, каким являешься ты!
О, ирония роковой судьбы, что толкает меня… куда? Куда? В небытие!!!
Напиши мне! Если я лишусь тебя, я покончу с собой!
Tibi eximo, carissime! [16]
Ж.»
К последнему листу тетради аббат Бино приложил записку, перехваченную учителем накануне побега.
Почерк был Жака — невообразимые каракули, нацарапанные карандашом:
«Людям, которые нас подло и бездоказательно обвиняют, — Позор!
ПОЗОР ИМ И ГОРЕ!
Вся эта возня затеяна из гнусного любопытства! Они запустили свои лапы в нашу дружбу, и это — низко!
Никаких трусливых компромиссов! Стоять с высоко поднятой головой! Или умереть!
Наша любовь выше клеветы и угроз!
Докажем же это!
Твой НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ж.»
VII
В Марсель они приехали поздно вечером в воскресенье. Возбуждение улеглось. Они спали, скрючившись на деревянных лавках, в плохо освещенном вагоне; гул поезда, входящего под своды вокзала, грохот поворотных кругов — все это внезапно разбудило их, заставив вскочить на ноги; они сошли на перрон, моргая глазами, молчаливые, встревоженные, протрезвленные.
Нужно было найти ночлег. Напротив вокзала, под белым стеклянным шаром с надписью «Гостиница», хозяин ловил клиентов. Даниэль, державшийся увереннее, чем Жак, попросил две койки на одну ночь. Хозяин, недоверчивый по натуре, учинил допрос. Ответы были подготовлены заранее: на вокзале в Париже отец забыл чемодан и опоздал на поезд; он наверняка приедет утром, с первым же поездом. Хозяин посвистывал и глядел на них подозрительно. Наконец он раскрыл книгу регистрации постояльцев.
— Запишите свои фамилии.
Он обращался к Даниэлю, потому что тот выглядел старше, — ему можно было дать лет шестнадцать, — но главное, потому что тонкость его черт, благородство всего его облика поневоле внушали уважение. Войдя в гостиницу, Даниэль снял шляпу; он сделал это не из робости; у него была своя, особая манера обнажать голову и опускать вниз руку со шляпой; казалось, он говорит: «Я снимаю головной убор не ради вас, но потому, что люблю вежливое обхождение». Его черные волосы, аккуратно расчесанные, спускались челкой на очень белый лоб. Удлиненное лицо завершалось твердым подбородком, волевым и в то же время спокойным, лишенным какой бы то ни было грубости. Без малейшего замешательства, но и без тени бравады ответил он на все вопросы содержателя гостиницы и, не раздумывая, вписал в регистрационную книгу: «Жорж и Морис Легран».
— За комнату семь франков. Деньги — вперед. Первый поезд прибывает в пять тридцать; я к вам постучусь.
Они постеснялись сказать, что умирают от голода.
Обстановка состояла из двух кроватей, стула и таза. Войдя, оба ощутили одинаковую неловкость: раздеваться предстояло на глазах товарища. Сон как рукой сняло. Чтобы оттянуть неприятный момент, они сели на свои кровати и принялись подсчитывать капиталы. У них осталось на двоих сто восемьдесят восемь франков; эту сумму они разделили поровну между собой. Жак извлек из своих карманов маленький корсиканский кинжал, окарину{16}, французское издание Данте ценою в двадцать пять сантимов и, наконец, подтаявшую плитку шоколада, половину которой он отдал Даниэлю. Они сидели, не зная, что делать дальше. Чтобы оттянуть время, Даниэль стал расшнуровывать ботинки; Жак последовал его примеру. Наконец Даниэль принял решение; со словами:
