Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа
В октябре 1819 года, после недолгой домашней подготовки в Дюссельдорфе, Гейне прибыл в Бонн и был принят в университет на юридический факультет.
Бонн в то время гордился своим университетом, открытым вскоре после изгнания Наполеона с берегов Рейна, Гарри снова увидел эту широкую реку, в спокойных водах которой отражались веселые зеленые виноградники и руины рыцарских замков. Небольшой городок, где студенты занимали видное место, на первый взгляд показался Гарри довольно привлекательным. Он с отвращением вспоминал свою гамбургскую жизнь, бухгалтерские книги, сердитую воркотню дяди и все огорчения, которые ему пришлось там перенести. В пестрой студенческой массе Гейне нашел товарищей, разделявших его склонности к литературе и искусству.
Радостно встретился он с Йозефом Нейнцигом, своим лицейским товарищем. По вечерам они предавались воспоминаниям о Дюссельдорфе. Нейнциг припомнил, как он, играя в лицейском дворе, нечаянно бросил камень в голову Гарри. Из виска брызнула кровь, и Нейнциг не на шутку перепугался.
— Ты сделал тогда доброе дело! — весело посмеивался Гарри. — Твой камень открыл в моей голове поэтическую жилку. Теперь я уже на всю жизнь сделался поэтом.
Впрочем, Йозеф Нейнциг тоже усердно писал стихи, К ним часто присоединялся еще один студент — Фридрих Штейман, и все трое читали друг другу свои произведения.
Иногда Гарри, доверившись друзьям, доставал из чемодана потрепанный номер «Гамбургского стража» и показывал напечатанные там стихотворения. Друзья любили поддразнивать Гарри:
— А может быть, ты присваиваешь себе чужие стихи какого-то «Си Фрейдгольда Ризенгарфа»?
Гарри понимал, что они подшучивают над ним, но все-таки огорчался и дал себе слово никогда не печататься под псевдонимом.
В Боннском университете преподавали лучшие по тем временам немецкие профессора, и Гарри охотно посещал лекции по германской истории и истории литературы. Менее частым гостем бывал он на лекциях по юриспруденции.
Гарри любил бродить по Бонну, внимательно осматривал улицы, особенно окраины города, напоминавшие деревню. Он носил длинный темно-зеленый сюртук или нанковую куртку с такими же штанами, а на голове у него красовалась шапка ярко-красного цвета. У него были тонкие черты лица, светло-каштановые волосы, едва заметные усики. На лице играл слабый румянец, а губы часто складывались в ироническую, а иногда и саркастическую улыбку. Он был вообще немногословен, больше наблюдал и в беседу вмешивался лишь для того, чтобы бросить острое короткое замечание или забавную остроту. Особенно саркастически он относился к тевтономанам, которые вели себя вызывающе по отношению к другим студентам, не входящим в их корпорации. Они не раз пытались задевать Гейне и вызывать на драки и скандалы, однако он не поддавался на вызовы и всегда держался в стороне от их шумной ватаги. Гейне не толкался вместе с толпой драчливых буянов в студенческих трактирчиках, не любил пива и не выносил табака. Он себя чувствовал гораздо лучше в кругу немногих товарищей, с которыми мог рассуждать о литературе и искусстве и которым мог читать свои стихи.
Восемнадцатого октября 1819 года боннские студенты и некоторые профессора отправились с факельным шествием на близлежащую гору Крейцберг. Йозеф Нейнциг позвал Гейне с собой.
— Там будет не только праздник освобождения от иноземцев, но и праздник немецкой свободы! — говорил Нейнциг своему другу.
Факельное шествие выглядело очень живописно. Студенты затянули патриотическую песню, и боннские обыватели с любопытством и испугом смотрели из окон своих домиков на пестрые ряды молодежи, на их оживленные лица, освещенные колеблющимся огнем смоляных факелов.
Гарри шел рядом с Нейнцигом, сердце его взволнованно билось, а его горячее воображение рисовало картины народного восстания, словно наступил день, когда немецкий народ пошел на приступ своей Бастилии. Однако празднование носило довольно невинный характер. Один берлинский профессор теологии произнес речь на Крейцберге, в которой призывал студентов идти стезей религии и быть верными служителями германского народа и науки. Свою путаную и туманную речь оратор закончил риторическим вопросом:
— Кто же хочет уклониться от своего патриотического долга?
Разумеется, желающих не нашлось, и несколько десятков здоровенных глоток троекратно прокричали «ура» в честь недавно умершего генерала Блюхера, победителя французов.
При этом Гейне не без гордости вспомнил, что ему однажды пришлось завтракать на вилле дяди Соломона с генералом Блюхером, который был там в гостях. Перед Гарри рисовалась величественная седая голова старого генерала, сверкали золотые эполеты и многочисленные боевые ордена.
Мирная студенческая манифестация закончилась довольно быстро, и ее участники разошлись по домам. Боннские власти не увидели ничего дурного и опасного в этом празднике благонамеренных умов. Но дело повернулось иначе. Йозеф Нейнциг послал корреспонденцию в дюссельдорфскую газету с описанием крейцбергского празднества. Сильно сгустив краски, Нейнциг передал окончание невинной речи берлинского профессора такими словами: «Братья, на вас возложен тяжелый долг, на вас надеется и от вас ждет народ, чтобы вы освободили угнетенное отечество».
Обер-президент Нижнерейнской области получил соответствующий запрос от высших властей. Он, в свою очередь, обратился к ректору Боннского университета, и тот приказал немедленно начать следствие.
В актовом зале Боннского университета собрался академический суд в составе профессора Миттермайера, заместителя синдика Оппенгоффа и университетского секретаря. Студентов, участвовавших в манифестации, вызывали на допрос. Суд старался выяснить, был ли революционный душок в этом празднестве.
В протоколе академического суда говорилось, что допрошенный studiosus juris[6] Гарри Гейне из Дюссельдорфа, призванный говорить правду, согласно предыдущему заявлению, что он находился на Крейцберге 18 октября, дает показания и отвечает на вопросы:
Вопрос I. Сколько «да здравствует» было провозглашено?
Ответ. Я припоминаю, что два раза: первый в честь умершего Блюхера и второй, если не ошибаюсь, в честь немецкой свободы.
Вопрос II. Не была ли провозглашена здравица буршеншафту?
Ответ. Нет, я не припоминаю ничего подобного.
Вопрос III. Помните ли вы еще содержание произнесенных речей?
Ответ. В первой речи не было никакого содержания, а содержание второй я не могу сообщить, потому что я не помню его.
Гейне подвергся довольно длинному и мучительному допросу, но от прямых показаний уклонился. Вместе с ним допрашивались одиннадцать студентов и два профессора. Университетский следователь пришел к выводам, что возведенные обвинения — результат сплетен и клеветы и что праздник 18 октября был проведен достойным образом, не заслуживающим порицания.
Результат следствия удовлетворил обер-президента. Но прусский министр просвещения фон Альтенштейн, ярый мракобес, был уже раздражен появлением в Бонне «Песен для боннских гимнастических кружков», выпущенных в свет другом Гейне, Жаном Баптистом Руссо. Он усмотрел в этих песнях недопустимое для студентов свободолюбие. Министр просвещения, оставшись недоволен исходом дела, послал университетскому куратору предписание, в котором указывалось, что общественные выступления недопустимы для студентов.
Если Гейне и принимал некоторое участие в жизни буршеншафтов, то все же держался в стороне от «пивных патриотов»; он уделял много времени университетским занятиям. Среди профессоров внимание Гарри привлек Август Вильгельм Шлегель. Он был одним из вождей господствовавшего в то время литературного течения — романтизма. Шлегель с большой любовью относился к немецкому народному творчеству, изучал эпические поэмы древних народов и сам писал стихи, в которых прославлял христианское средневековье, идеализируя те времена, когда рыцари совершали чудеса доблести во славу своих дам и католической веры.
Когда Гейне в первый раз попал в аудиторию, где читал лекции Август Вильгельм Шлегель, ему сразу понравился этот несколько щеголеватый, уже немолодой профессор, говоривший легко, плавно, отчеканивая отдельные слова, интонациями подчеркивая самое существенное. Он нисколько не походил на тех длиннобородых старых профессоров, чьи сюртуки были осыпаны нюхательным табаком и хранили на себе кофейные пятна, как следы ученой рассеянности. Все во внешности Шлегеля говорило с какой-то чистоте, опрятности и даже прилизанности. Голубой сюртук сидел на нем как влитый, а длинный шелковый шарф декоративно обвивал белоснежный воротничок Он читал лекции скорее как поэт, чем как ученый. Когда он говорил о древнеиндийских поэмах, фантазия Гарри рисовала ему пестрый сказочный мир древней Индии: темно-зеленые пальмы на берегу Ганга, священной реки, к которой стекались толпы паломников в белых одеждах. Слегка зажмурив глаза, Гарри вслушивался в звучание стихов, которые читал Шлегель, и проникал в их сокровенный смысл. Когда Шлегель говорил об испанской поэзии Возрождения, мир Сервантеса, Кальдерона и Лопе де Вега, уже открытый для Гарри раньше произведениями Вольфганга Гёте, снова оживал во всех своих красках. Но особенно захватило Гейне немецкое народное творчество. Сказки, легенды, песни, слышанные в детстве, теперь приобрели новую поэтическую силу. Все это побуждало Гейне к творчеству. Отрываясь от сухих юридических книг, от кодекса Юстиниана и древнеримского права, Гейне много писал.
