Ханна Мина - Парус и буря
Услышав от Абу Мухаммеда, что в кофейню приходили полицейские и спрашивали о нем, он так оторопел, что даже отбросил молот в сторону.
— Только обо мне? — испуганно спросил он.
— Спрашивали тебя.
— А чего они хотят?
— Не знаю. Меня Таруси послал, у него и спрашивай.
ГЛАВА 15
Отправляясь к Таруси, Абу Хамид, как обычно, оставил кузницу на Абу Самиру.
— Присмотри за кузницей, Абу Самира! Я ушел.
— Иди спокойно и возвращайся с хорошими вестями.
Абу Хамид на минуту остановился, многозначительно посмотрел в глаза другу. «Вот иду и, может быть, не вернусь, — думал он, — принесу себя в жертву. Но я не боюсь. Все равно Сирию скоро освободят. Говорят, Роммель уже в Эль-Аламейне»[5].
А Абу Самира подумал: «Что-то с ним творится неладное. Наверное, давно радио не удается послушать». Он выпустил несколько колечек дыма и снова стал усиленно сосать мундштук наргиле, громко булькая водой в сосуде. Потом с неожиданной для него легкостью, уронив даже трубку наргиле на землю, он вдруг подхватился:
— Бери, сестра, не раздумывай! Такой дешевизны нигде нет. Еще сбавлять — язык не поворачивается. Не подходит — покупай с тележек.
Абу Самира, рекламируя свой товар, недаром больше всего нажимал на его цену и умалчивал о его качестве. И к другим тележкам с зеленью и фруктами он отправлял покупателей неспроста. Ими был забит весь базар. Они вытянулись в несколько рядов чуть ли не на километр. Летом, в жару, владельцы тележек натягивали над ними тенты из грубой мешковины, чтобы не вяли фрукты и зелень, приобретенные оптом у феллахов. Весь день они со своим товаром простаивали на жаре. Но все продать к вечеру немногим удавалось. И тогда они, не желая оставлять свежие овощи и фрукты на завтрашний день, предлагали купить их подешевле Абу Самиру. Тот не отказывался, забирал у них уже несколько привядшие плоды, рассовывал по своим многочисленным ящикам вместе с уже испорченными, закрывал все это в кузнице, а с рассветом чуть не самый первый на базаре начинал торговать своим второсортным товаром. Он расхаживал взад-вперед перед мастерской Абу Хамида и громко зазывал покупателей.
Тем, кто долго колебался или слишком рьяно препирался с ним, он обычно говорил: «Товар перед вами. Нравится — покупай, не нравится — прощай!» Он хорошо знал цену своему товару и своих постоянных покупателей. Именно в этом был секрет его успешной торговли и секрет его «могущества», которое было общепризнанным на всем базаре. Абу Самира не просто торговал. Он одновременно оказывал различные услуги и благодеяния: одних выручал, скупая их залежалый товар, другим помогал свести концы с концами, отдавая свой товар, как он говорил, за бесценок. «Вот умру я, — говаривал он обычно, — кто еще будет помогать бедным людям?»
Многодетные женщины из бедняков и в самом деле относились к нему как к своему благодетелю и молили аллаха, чтобы он даровал ему долгую жизнь. Хозяева тележек каждый вечер заискивали перед ним, сбывая ему свой залежалый товар.
— Возьми, пожалуйста, дядя! — умоляли они. — Твои покупатели неразборчивые, все купят! И ты в убытке не останешься.
— Мне много не надо, — отвечал скромно Абу Самира. — Я ведь только посредник. За что покупаю, за то и продаю. Аллах мою семью всегда прокормит. С нас хватает и милости аллаха. А вот если бы не я, бедняки с голоду поумирали бы. Вот так-то!
У него были редкие мелкие зубы, и поэтому говорил он, сильно шепелявя, что было для некоторых предметом постоянных насмешек и шуток. Бороды у него почти не было — он болел когда-то экземой. На лице и подбородке гтоорастало несколько щетинок, которые он обычно сбривал один раз в неделю — по четвергам.
В пятницу, как истый мусульманин, он не работал. Утром направлялся в мечеть сотворить молитву, потом в кофейню — выпить одну-две чашки кофе и покурить наргиле. В летние дни, захватив с собой наргиле и кое-какую пищу, он шел к морю в сопровождении всего своего семейства: впереди он сам, за ним — жена, укутанная с головы до ног в черную милайю, за ней — их старшая дочь Самира, а в хвосте — все остальные дети.
У него был свой ключ от кузницы Абу Хамида, и поэтому он открывал ее сам рано утром и закрывал поздно вечером, когда хотел, будто арендовал эту лавку. На самом деле он ничего не платил Абу Хамиду, только разделял его политические взгляды. Но Абу Хамиду все же иногда надоедали надрывные вопли Абу Самиры, который почему-то особенно усердно орал именно тогда, когда в кузницу заглядывал кто-либо из единомышленников хозяина. В таких случаях Абу Хамид, вытянув свою длинную шею, кричал из двери:
— Соседушка! Нельзя ли немного потише?
Если же Абу Самира, увлеченный спором с покупателями, не реагировал на это замечание, Абу Хамид, подойдя уже вплотную, повторял:
— Соседушка, у меня ведь тоже люди! И я тоже хочу с ними поговорить.
— Виноват! Виноват! Клянусь: буду ниже травы, тише воды!
Действительно, несколько минут Абу Самиры не было слышно, но через некоторое время в общий гам вдруг опять врезался его пронзительный голос:
— Клянусь аллахом, сестрица! Не спорь со мной. Где ты видела товар за такую цену? Вот эта кучка — два куруша, эта — три! Хочешь — плати и забирай, не хочешь — до завтра прощай!
Потом, уговорив все-таки покупательницу, он издавал громкий победный клич:
— Аллах, аллах! Все продано! Все разошлось! Последняя кучка, последняя кучка, последняя!..
И так продолжалось до тех пор, пока не выходил Абу Хамид и снова не утихомиривал его. И опять Абу Самира делал вид, что не замечает Абу Хамида, и еще громче ругался с покупателем, словно стараясь тем самым убедить Абу Хамида, что весь шум-гам не из-за него, а именно из-за этого покупателя. И только когда Абу Хамид уходил, оставляя кузницу на него, как это случилось сейчас, Абу Самира чувствовал себя наконец полностью свободным и мог кричать, не зная устали, в полную силу своих могучих легких:
— Последняя кучка! Последняя кучка! Налетай, забирай!..
ГЛАВА 16
Абу Хамид вбежал в кофейню Таруси. В спешке он даже не заметил, что надел свой тарбуш задом наперед. При виде его Таруси не мог удержаться от улыбки, представив, как он бежал через весь базар в таком комичном виде.
— Да, Абу Хамид, попали, видно, мы с тобой в ловушку, — произнес Таруси, стараясь быть серьезным. — Наверное, сегодня уже не придется слушать радио в кофейне. Полиция что-то пронюхала.
— Объясни ты мне все толком! — попросил Абу Хамид.
И чтобы не выдать своего волнения, он, усевшись на стул, добавил, стараясь казаться спокойным:
— По-моему, тебе, Таруси, волноваться нечего. Тебе-то они ничего не сделают, эти прихвостни приблудных собак! Ты же знаешь, что Роммель уже в Эль-Аламейне.
— Эль-Аламейн, братец, далеко, — ухмыльнулся Таруси. — А вот за моей кофейней полиция уже следит. Так что надо что-то делать.
— А ты что предлагаешь? — спросил Абу Хамид.
— Радио по-прежнему в твоем распоряжении. Слушай себе на здоровье, но не в кофейне. Ясно одно: тут не обошлось без наших недругов.
— Думаешь, Кямиль и его дружки?
— Ну что ты! Учитель Кямиль — враг Гитлера, но не наш.
— Э-э, Таруси, ты еще не знаешь этих голубчиков!
— Почему? Я достаточно хорошо знаю всех своих посетителей. Но сейчас речь не об этом. Ты, Абу Хамид, вот что не забывай: как бы там ни было, слушать Берлин теперь нельзя.
Они говорили вполголоса, уединившись в углу кофейни. Посетители почти все уже разошлись. Абу Мухаммед, как всегда, нес свою вахту у мангала. Он стоял спиной к стене, где была специально выдолблена ниша для приемника.
Этот приемник Таруси привез еще до войны. Он был очень рад своему приобретению и почти не разлучался с ним. Часами он мог просиживать у радиоприемника, слушая разноязычные голоса мира. Когда появилась кофейня, он посоветовался с Абу Мухаммедом, куда лучше поставить приемник.
Абу Мухаммед высказался за то, чтобы он стоял в кофейне на самом видном месте, чтобы все посетители могли его видеть и слышать. Но Таруси не согласился с ним.
— Я его приобрел для себя, а не для посетителей.
— Ну тогда спрячь его в сундук и сиди на нем.
Таруси рассмеялся.
— А ты думаешь, это игрушка?
— Я ничего не думаю, — проворчал Абу Мухаммед. — Делай как знаешь.
Таруси внимательно осмотрел кофейню, прошел за стойку, встал на стул и молча начал долбить в стене нишу. Потом он обмотал приемник тряпкой и, заталкивая в нишу, строго наказал Абу Мухаммеду:
— Чтобы никто без моего ведома приемник не трогал, понятно?
Обычно Таруси всегда разрешал пользоваться приемником, и все посетители крутили приемник как хотели, пока это им не надоедало. Потом они оставили его в покое. Долгое время до него почти никто и не дотрагивался. Но началась война. В Сирию вступили союзные войска. В кофейню зачастили ночные посетители, которые приходили специально послушать радио. Особенно их интересовало, что передают «оттуда». Они, не спрашивая разрешения у Таруси, сами доставали приемник из ниши, ставили его на стол посреди кофейни и, обступив его плотным кольцом, внимательно следили за медленно вертящейся по шкале стрелкой. Когда она наконец останавливалась на отметке «Берлин» и раздавался знакомый голос арабского диктора Юниса: «Эй, арабы!» — лица их сразу становились сосредоточенно-внимательными и все замолкали. Послушав последние новости, расходились кто куда. Абу Хамид направлялся в другие кофейни, где уже в своей интерпретации пересказывал берлинские новости, добавляя и изменяя их, как ему заблагорассудится.
