Вячеслав Шишков - Странники
Инженер Вошкин вдруг бросил весло и с надрывом, с ожесточением заорал-запел:
Не надо нам монахов!Не надо нам попов!Бей спекулянтов!Души кулаков!!!
Голос его злобно хрипел и всхлипывал.
Ранним утром вышла на прогулку дама. Дама была не простая. Дородно и плавно плывя через пустую Соборную площадь (ныне Площадь Энтузиастов), дама увидела: какой-то скверный отрепыш бесстыдно присел у фонарного столба. Дама была близорука: она не спеша приставила к глазам лорнет в роговой оправе и всмотрелась. Даму покоробило; полное лицо ее избороздилось брезгливыми складками, и седая шевелюра густейших стриженых волос взъерошилась копной под нервными пальцами.
— Хм, — сказала дама; верхняя губа ее с черненькими усиками покрылась потом. Дама обмахнулась пуховкой и быстро пошла к фонарному столбу, у основания которого сидел в орлиной позе Инженер Вошкин.
У него нестерпимо болел живот: пережитый испуг подействовал не только на веко правого глаза, но и на органы пищеварения. К сердитому окрику спешившей к нему дамы он отнесся совершенно равнодушно, даже с некоторым оттенком развлечения, только сказал сам себе:
— Зекс (опасность)…
— Как ты смеешь, паршивец, в самом центре города, на Площади Энтузиастов, устраивать пакости?! — И дама надушенной рукой, украшенной супиром, схватила его за волосы. (Инженер Вошкин фуражку потерял под баржей.) — Ты ж нарушаешь, скверный мальчишка, санитарные правила! Правительство заботится, чтоб вас, сопляков таких, пристраивать в детские дома, а вы, вопреки этому… — И много еще говорила дама, крепко держа отрепыша за волосы.
Отрепыш безмолвствовал. Он пыхтел, кряхтел; лицо его наливалось кровью.
— Я тебя в милицию сведу!
— Нет, не сведешь, — хриплым баском ответил Инженер Вошкин. — И меня не сведешь, и сама не уйдешь от меня.
— Это почему?
Инженер Вошкин заглянул себе под ноги, за пятки, и проговорил:
— Как пойдешь от меня прочь, я в тебя кой-чем пущу… В спину. В платье шелковое. Я изобретатель.
Дама сразу почувствовала себя попавшей впросак.
— Хм, — многодумно сказала дама. Тонкие ноздри ее нервно двигались, губы брезгливо обвисли, черные усики стали длиннее и зашевелились. Площадь все еще была пустынна. Внутренне улыбаясь сразу создавшейся курьезной истории, дама с опасением разжала руку, державшую волосы забияки. Дама старалась дышать теперь по возможности ртом. Дама готова была нарвать отрепышу уши, но вместо этого она с притворной лаской погладила его голову и мягко заговорила с французским прононсом, отыскивая в голосе нежные, воркующие ноты: — А ты очень милый мальчик. И бородка?.. Зачем бородка? Ха-ха… Вот смешной. Хм… Очень, очень мило… Я тебе пятиалтынный дам. На вот тебе двугривенный. Медали, галуны… Ха-ха… Где же ты заслужил эти медали? Очень, очень мило.
Тут Инженер Вошкин вскочил и убежал: милиционер вел за шиворот двух плачущих беспризорников.
А там, на реке у баржи, толпился сбежавшийся народ. Восемь фотографов, отвоевывая друг у друга наиболее интересные позиции, щелкали кодаками.
12. НОВОЕ УБЕЖИЩЕ
Никто не видал, как хоронили изуродованных мать с младенцем. Но Амелька выследил, что оба трупа увезены в анатомический театр при университете. Там после судебно-медицинской экспертизы трупы эти, вместе с другими, поступили в экспериментальную работу: студенты-медики готовили очередной зачет по анатомий человеческого тела. И, может быть, кому-нибудь из студентов Майский Цветок приходилась родной сестрой.
Так бесцельно гибнут под ногой луговые цветы и травы. Но Майскому Цветку, хотя и вопреки ее воле, все-таки довелось послужить целям науки.
Инженер Вошкин всем клялся и божился, что, вбежав в палатку, он видел младенца живым, а Майский Цветок валялась с ножом в груди и хрипела. И еще уверял он, что вчера вечером под кирпичными заводами встретил Фильку, что Филька сидит в глубокой яме, печет на костре картошку, при нем взбесившийся Шарик: «Поди-ка сунься, горло перервет». А из ямы подземный ход под реку, на тот берег, далеко, далеко, прямо в Крым, а может, и в Индию.
Амелька захохотал ему в лицо:
— Дурак!.. Филька во как засыпался. Засудят в исправилку.
Инженер Вошкин спорил до слез, наконец плюнул:
— Я в вострономию смотрел! В телескоп! А ты не веришь?! Кобылья голова! — крикнул он и заплакал, пуская пузыри.
Однако на этот раз Инженер Вошкин оказался прав: Филька действительно бежал из рук милиции, действительно скитался возле брошенного кирпичного завода, опасаясь пробраться в город или выйти днем на открытую дорогу, чтоб разыскать слепого старика.
Теперь Филька боялся всякого человеческого взгляда; сумерки и глухая ночь были для него пыткой. В темные страшные часы его воображение наполнялось ужасом, кошмаром: все время грезились Майский Цветок с ребенком. От этой жути нельзя было отделаться ни молитвой, ни крестом; жизнь превратилась для Фильки в сплошную ночь; он чувствовал, как разом закрылись для него все вольные дороги; его душа переживала последнее отчаянье и, если б не храбрый верный Шарик, Филька прикончил бы себя.
Для Шарика же нет ни страхов, ни видений. Шарику нужны жратва и маленькое-маленькое внимание человека. Вчера Шарик поймал на всполье зайца и нажрался. Сегодня он лежит у ног Фильки и караулит темноту. Вот вскочил, зарычал, ощетинился и с лаем выпрыгнул из ямы.
— Шарик, Шарик!.. — кто-то окликнул его.
Собака, поймав знакомое, оборвала лай и выжидательно заворчала, поблескивая в тьму позеленевшими глазами.
— Не узнал, дьявол? Что ты, собачья шерсть… — сказал Амелька.
— Не узнал и есть, — пискливо подтвердил Инженер Вошкин.
И оба, предводительствуемые Шариком, спустились в яму, к потайному костерку, где скрывался Филька. Но никого в яме не было, Им больших трудов стоило вызвать трусливого Фильку из густого мрака в жизнь. Товарищи едва узнали его. Он был взъерошен, бледен, тощ и почти раздет. Вся одежда его — рваные портки. Вместо рубахи — заляпанная глиной, полуистлевшая рогожа. Он дрожал от нервного возбуждения и холода. Дико поводя глазами, он заикающимся голосом путано рассказал, как ему удалось бежать.
Темный сын суеверной деревни, он ни разу не слыхивал о детских домах для беспризорной гольтепы, где всеми силами стараются переделать этих отпетых человекообразных зверенышей в полезных государству граждан. Филька думал, что, раз он пойман, да еще на таком разбойном деле, его обязательно запрут в острог, а то, чего доброго, поставят к стенке. Значит?..
— Значит, я тут перекрестился, да как порсну в переулок! Ну, знамо дело, крики… Из пистолетов стреляли. И покажись мне тут, что я убитый, что пуля сквозь прошла, прямо в печенки-селезенки, а я все-таки бегу. Ну, знамо дело, за мной народ: «Держи, держи!» Кто-то сгреб меня, я, как налим, выскользнул, да не будь дурак — гоп через забор, да огородом, да через другой забор. Гляжу — отстали. Гляжу — колодец. Посмотрел в него — неглубоко, сухо, собака дохлая валяется на дне, бока раздулись бочка-бочкой. Я туда, спустился на самое дно, притих. Люди мимо меня пробегли. Сижу. И час и два сижу. Подо мной собака дохлая стервой пахнет, надо мной небо. А я в середке. И я подумал: «Вот это жизнь моя. Так мерзавцу и надо. Сиди». Сижу. Вот и темнеть стало, а я все сижу. Слезы из глаз капают… Сижу.
— Поди об слеподыре своем вспоминал? — спросил Амелька, разжигая костер.
— Неужто нет?! И о нем, и о родителях своих покойных, и о жизни своей… Передумано было много…
— Шамовка есть?
— Нету. Три дня не ел… Сегодня глину ел.
— Дурак, — укорчиво, но с оттенком дружеской жалости сказал Амелька. — На огородах живешь, а не жравши. А еще мужик… Вошкин, айда! А ты сиди. Мы живо. — Амелька старался казаться беспечным, но в голосе не было бодрости; весь вид Амельки — унылый, смятый.
Вскоре они принесли десятка два ослизлых картофелин.
— Нынче урожай, — пояснил Инженер Вошкин, — поэтому картошку копают так себе, не согласно науке. А мы подчищаем остатки целиком и полностью. Пеки.
— Ну, а дальше-то? — поинтересовался Амелька.
— А дальше? — вяло и задумчиво переспросил Филька. Он подставлял к огню то оголенную грудь, то спину, размахивал над пламенем рогожей и, когда она трещала от жары, кутался в нее вместе с головой. — А дальше Шарик возле меня взгамкал. Ведь выследил! Вот ты что говори… — захлебнулся Филька радостным восторгом. — И удивительно, что выследил-то ночью. Ну, побеги он за мной, как я удирал, погибель была бы мне. Ну, как это понять? То ли от собачьего ума это, то ли…
— Мусью Шарик! — чужим, каким-то театральным голосом, подражая балаганному «петрушке», вскричал Инженер Вошкин и дружески обнял за шею рыжего застенчивого пса. — Мусью товарищ Шарик! Я специально изобрету тебе чайную колбасу с фисташками. Факт. Чем больше будешь ее чавкать, тем больше будет оставаться. Хоть по два пуда каждую секунду жри, мне наплевать. А блохи в тебе есть? Собачью вежеталь изобрету. Не веришь? А ты думаешь, кто примус изобрел? Я изобрел.
