Марк Твен - Жанна дАрк
На следующий день, после полудня, я отправился в город и нанял там скромное помещение; через день я посетил замок и засвидетельствовал свое почтение губернатору, который пригласил меня в следующий день на обед. Это был образцовый солдат того времени: высокий, загорелый, седой, грубоватый, он вечно произносил страшные проклятия, которых он набрался там и здесь во время походов и сохранял, как драгоценные украшения. Он всю жизнь провел в походах, и по его мнению, война была лучшим даром, ниспосланным человеку Богом. На нем была стальная кираса, и он носил сапоги выше колен, и опоясан он был огромным мечом. И когда я взглянул на эту воинственную фигуру, и услышал всю эту диковинную ругань, и понял, как чужд этот человек всяких тонкостей чувства и поэзии, то я подумал, что крестьяночка не удостоится получить доступ к этой крепости: она должна будет довольствоваться продиктованным посланием.
В следующий полдень я снова явился в замок; меня провели в обширную пиршественную залу и посадили рядом с губернатором за небольшой стол, стоявший на возвышении, отдельно от общей трапезы. Кроме меня, за почетным столиком сидели еще несколько гостей, а за общим – старшие офицеры гарнизона. У входных дверей помещались часовые с алебардами, в шишаках и латах.
Беседа, конечно, шла все о том же – об отчаянном положении Франции. Кто-то сообщил слух, что Сольсбери собирается идти на Орлеан. Собеседники тотчас разгорячились, каждый высказывал свое мнение. Одни говорили, что он выступит в поход немедленно, другие – что он успеет начать осаду только к шапочному разбору, третьи – что осада будет продолжительна и встретит доблестный отпор; только в одном все мнения сходились: Орлеан непременно падет, а с ним и Франции конец. На том и окончились долгие споры, и наступило молчание. Каждый, казалось, погрузился в собственные мысли, забыв обо всем окружающем. Разительна и торжественна была эта внезапная, глубокая тишина, сменившая господствовавшее перед тем оживление. Вошел слуга и прошептал что-то на ухо губернатору, который переспросил:
– Хотят говорить со мной?
– Да, ваша милость.
– Гм… Странная затея, право! Приведи их сюда.
Это были Жанна и ее дядя Лаксар. При виде знатных господ бедный старый крестьянин совсем растерялся, остановился на полдороге и ни за что не решался идти дальше, но продолжал стоять, комкая в руках свой красный колпак и смиренно кланяясь во все стороны. Страх и смущение охватили его. Но Жанна смело выступила вперед и остановилась перед губернатором, держась с достоинством и владея собой. Она узнала меня, но не показала и виду. Ее встретили гулом изумления, и даже губернатор пробормотал: «Ей-богу, ведь она прелестное создание!» Минуту-другую он пытливо всматривался в нее, затем сказал:
– Ну, по какому делу ты явилась, дитя мое?
– Я послана к вам, Роберт де Бодрикур, губернатор Вокулера, и вот ради чего: вы должны послать к дофину весть, чтобы он не торопился дать врагу сражение, но обождал, потому что Господь скоро пошлет ему помощь.
Этот странный ответ поразил присутствовавших, и иные пробормотали: «Бедняжка не в своем уме». Губернатор нахмурился и произнес:
– Что это за чепуха? Король – или дофин, как ты его называешь, – не нуждается в вестях такого рода. Он подождет – на этот счет будь спокойна. Что еще желаешь ты мне сказать?
– Вот что: хочу просить, чтобы вы дали мне вооруженную стражу и послали к дофину.
– Зачем это?
– Чтобы он сделал меня своим полководцем, ибо мне предуказано изгнать из Франции англичан и возложить корону на главу его.
– Как… ты? Да ведь ты еще ребенок!
– И тем не менее, мне назначено совершить это.
– Будто бы? А когда все это должно случиться?
– В следующем году произойдет его коронование, и после того он останется повелителем Франции.
Все разразились громким хохотом. Когда немного утихло, губернатор спросил:
– Кто послал тебя с этими несбыточными поручениями?
– Мой Повелитель.
– Какой Повелитель?
– Царь Небесный.
Многие заговорили вполголоса: «Ах, бедняжка, бедняжка!» – «Разум-то у нее совсем помутился!» – Губернатор кликнул Лаксара и сказал:
– Эй, ты! Отведи-ка эту полоумную девчонку домой, да выпороть ее хорошенько! Самое лучшее будет лекарство.
Уходя, Жанна обернулась и сказала простодушно:
– Вы отказываетесь дать мне солдат – почему, я не знаю; ведь Господь повелел вам. Да, это Он приказывает; а потому я приду опять и опять и наконец получу вооруженную стражу.
По ее уходе долго шли разговоры; все дивились. А стража и слуги разнесли эти толки по городу; из города весть разнеслась по всей области, и в Домреми уже пересуживали ее на все лады, когда мы возвратились.
Глава IX
Природа человека повсюду неизменна: она благоговеет перед успехом, неудачи клеймит презрением. В деревне решили, что Жанна опозорила ее своим шутовским выступлением и его смехотворным исходом. И все чесали об этом языки с такой же язвительностью и злобой, как и с усердием; счастье, что языки все были беззубые, а то Жанна не пережила бы этой травли. Иные языки, хоть и не бранили ее, зато были еще злее и нестерпимее: они издевались над ней, высмеивали ее и не переставали денно и нощно изощрять свое остроумие, преследуя ее шуточками и хохотом. Ометта, маленькая Менжетта и я стояли за нее, но остальные ее друзья не выдержали враждебного натиска и начали сторониться Жанны; им стыдно было показываться в ее обществе, потому что она была теперь так непопулярна и потому что из-за нее теперь и на них сыпались насмешки и издевательства. Она потихоньку проливала слезы, но никогда не плакала на виду. На глазах у всех она, напротив, держалась с невозмутимым спокойствием, не выказывая ни грусти, ни злобы – и уж одним этим она могла бы смягчить общее враждебное чувство; но нет – оставалось по-старому. Ее отец был рассержен так, что не мог спокойно говорить о ее затее – отправиться на войну, точно она мужчина. Когда-то ему приснилось, будто она выкинула подобную штуку, и теперь он с испугом и досадой вспомнил об этом сновидении и сказал, что скорее, чем дозволит ей забыть свой девичий стыд и отправиться с солдатами на войну, он прикажет братьям утопить ее, а если они не послушают, то он сделает это собственными руками.
Но намерение ее ничуть не было поколеблено, несмотря ни на что. Родители зорко смотрели за ней, чтобы помешать ее уходу из деревни; но она говорила, что время еще не наступило; а когда наступит – ей будет указано, и тогда их бдительность не поможет.
Лето приближалось к концу; ее решимость между тем не ослабевала, и тут родители с радостью ухватились за представившийся случай, надеясь положить конец всем ее затеям. Выдать ее замуж! Паладин возымел наглость утверждать, будто она еще несколько лет назад обручилась с ним, и потребовал теперь исполнения слова.
Она заявила, что его утверждение лживо, и отказалась быть его женой. Ее вызвали в церковный суд в город Туль, пытаясь привлечь к ответственности за нарушение брачного обета; и когда она отказалась от защитника, предпочтя лично вести свое дело, то ее родители и все ее недоброжелатели возрадовались, будучи заранее уверены в ее неудаче. Да оно и понятно: кто мог бы ожидать, что невежественная крестьянская девушка шестнадцати лет не испугается, не лишится дара слова, когда ей впервые в жизни придется предстать перед собранием опытных законоведов, среди леденящей, торжественной обстановки суда? И тем не менее, все ошибались. Собравшись в Туль, чтобы присутствовать при зрелище и насладиться ее испугом, смущением и неудачей, они испытали лишь всю горечь разочарования. Она была скромна, спокойна и вполне сохраняла самообладание. Она, со своей стороны, не вызывала свидетелей, сказав, что она удовольствуется только допросом свидетелей обвинения. Они дали свои показания; тогда она встала, изложила их показания в нескольких словах, указала на их неопределенность, сбивчивость и необоснованность, затем – вызвала Паладина и начала допрашивать его. Под ее искусными расспросами все его предыдущие показания распались на лоскутья, так что он, пришедший в богатом облачении лицемерия и лжи, в конце концов был как бы раздет донага. Его поверенный начал было развивать свои доводы, но суд отказался от слушания речи и постановил прекратить дело, произнеся в заключение несколько слов, весьма лестных для Жанны, которую величали не иначе, как «это дивное дитя».
После такой победы, после такой похвалы со стороны столь высокого собрания, переменчивая деревня поддалась новому течению и встретила Жанну благосклонно, ласково и миролюбиво. Мать снова прижала ее к сердцу, и даже отец смягчился, сказав, что он ею гордится. Но тем не менее, каждый день ложился тяжелым бременем на ее сердце: уже началась осада Орлеана, над Францией все больше сгущались черные тучи, а Голоса говорили «жди!» и не давали прямых указаний. Началась и тоскливо потянулась зима; но в конце концов наступила перемена.
