Владимир Афиногенов - Витязь. Владимир Храбрый
На этот раз взошел он на стену не один, а с братом. Остановились возле башни.
- Гляди, Владимир, вон там, стоял внизу Михаил Тверской и похвалялся, да не один раз: возьму, говорил, Москву, а тебя, Дмитрий, в реке утоплю… Жаль, далеко был - стрелой не достать. Постоял, постоял, да и поворотил вспять, как когда-то Ольгерд… После того как ты, брат, стал Ольгерду зятем, то и Михаил, заключив перемирие, потише себя ведет, да и суздальцы примолкли… Удельные наши тоже поосеклись маленько, да все равно на меня, как на мясника, смотрят: будто я их, как быков, на веревках в живодерню волоку, а я-то их к водопою веду, напоить хочу из светлого родника… Некоторые уж поняли это, да не все: упираются, рвут веревку из рук, аж все ладони в крови… Но на тебя я всегда рассчитываю, брате… Ведь мы из одного гнезда Мономахова. Ты за Москву в походы ходил, и если посчитать, то, пожалуй, столько этих походов наберется, сколь было у тезки твоего - превеликого князя Киевского…
- Помню слова Преподобного Сергия: мне надлежит в походы ходить…
- А мне Русь обустраивать!
- Заедино будем! До конца дней своих, брате, - воскликнул в порыве Владимир. - И давай докончание подпишем - грамоту верности…
- Хорошо! - обнял брата Дмитрий. Скрепленное печатью митрополита Алексия и с его благословением появилось между братьями первое докончание, начинавшееся с того, что Владимир обещал «имети брата своего старейшего, князя великого Дмитрия, во отца место».
Если сосна растет в лесу, то она тянется к свету и становится от этого все выше и стройнее. Той, что росла на Кучковом поле, солнечных лучей перепадало с избытком, и она не старалась расти вверх; на поле оказалась одна-одинешенька, других деревьев рядом не было, которые бы застили ей свет: ствол сосны был низким, перекрученным, толстым и некрасивым, а крона густой, стелющейся, похожей на плоскую крышу. На ветвях этой кроны, словно на постели, свила себе гнездо птица скопа и вот уж который год выводила птенцов.
…Звонили на Москве колокола; пели в церквах, молились, желая победы. На крышах домов, словно галчата, сидели ребятишки, махали руками, радуясь великому множеству собравшихся пешцев и верховых; знаменосцы трубили в медные трубы, созывая полки в походные колонны, из камней площади перед белыми стенами Кремля железными подковами высекали искры лошади…
Сизым кречетом взвивалось сердце великого князя, глядя на собранные в Москве русские рати, чтобы идти на Вожу. Ведь недавно, кажется, говорил брату Владимиру (хотя время летит тоже кречетом - уже несколько годков прошло), что князей своих к единению ведет, как быков к водопою, а они упираются, вырывают из рук веревку, аж все ладони в крови… Все-таки дотянул до живительной влаги, уткнулись и начали пить… Потом благодарить стали. И ничего, что ладони в крови и что раны саднят… Заживут раны-то! Был бы толк: напились быки и пошли в поле пахать!
Когда почувствовал Дмитрий Иванович их собранную воедино душу? Когда началось князей подданных просветление?.. Может, когда поймали беглого попа-расстригу, посланного с заданием отравить великого князя?.. А может, при виде на Кучковом поле отрубленной головы сына гордеца-тысяцкого Василия Вельяминова?.. А слетела голова-то у Ивана, сына Васильева, не только потому, что этого попа с мешком лютых зелий из Орды послал, а чтоб видели все, как карает великий князь московский за предательство: упирайся бык, князь стерпит, но не отступайся от дела общего, не твори измены…
Многие сразу тогда поняли: добр великий князь с теми, кто по сердцу ему, в ком видит опору свою, а суров и жесток к нечестивцам… Испугались?.. Просто испокон веку на Руси смертно ненавидели отступников! Вот почему еще раньше, за три года до этого многие князья так же, как и ныне, скопом выступили в помощь Дмитрию Ивановичу, когда впервые налицо обнаружилась измена… На Москве и Твери.
17 сентября 1374 года скончался Василий Васильевич Вельяминов. Никто не сомневался, что место тысяцкого займет старший сын покойного, Иван. Но князь Дмитрий, по совету князя Владимира, не только не назначил Ивана тысяцким, а вообще упразднил эту должность. Слишком много брали на себя Вельяминовы - это видел Владимир. И подсказал брату: пусть отныне на Москве, как и во всех малых городах Белого княжения, всеми делами городского хозяйства ведает простой наместник. Чтоб не задавались и не творили зла. Все помнили загадочное убийство тысяцкого Алексея Босоволкова-Хвоста и последовавшую за ним ссылку Василия Вельяминова в Рязань.
Под стать отцу был и Иван: несдержан, высокомерен, ничем не брезговал для достижения своих целей… В праздник Масленицы 1375 года Дмитрию Ивановичу доложили, что из Москвы исчез его двоюродный брат Иван и с ним дружок Некомат, не то грек, не то генуэзец. Не порадовало донесение, что беглецы объявились в Твери у князя Михаила Александровича. В кои-то веки слыхано, чтоб к тверичу переметывались московские бояре!
Потом вышло так, что Иван Вельяминов пообещал тверскому князю ярлык на великое княжение исхлопотать в Орде. Значит, заранее сносился с великим ханом. Когда Некомат от ордынцев ярлык этот Михаилу Александровичу привез, то всем стало понятно, что было сие не переметывание, а прямая измена…
Уж при Михаиле-то великом князе Иван Вельяминов обязательно бы тысяцким стал, а купец Некомат всю выгодную торговлю бы заграбастал… А пока Иван в Орде оставался и ждал, как дальше развернутся события.
И слово «измена» стало гулять по Москве и больно хлестнуло по самолюбию всех Вельяминовых, особенно Микулы, женатого на родной сестре жены Дмитрия Ивановича. Вельяминовы поспешили откреститься от предателя. И московский князь их искренние раскаяния принял, даже взял в воеводы на Вожу брата покойного тысяцкого Тимофея Васильевича, окольничего.
Но прознавшие тайну подмены свадебного пояса (были такие - шила в мешке не утаишь) говорили: «Дмитрий мстит Вельяминовым за то, что во время свадьбы в Коломне они подменили золотой пояс».
Сразу же за затмением солнца, происшедшим в воскресный день, 29 июля, Тверь Москве войну объявила. Вот тут-то московский князь и увидел плоды своих усилий по объединению, пусть пока неполному, княжеских вотчин перед лицом общего врага. Возмутились разом и Великий Новгород, и Нижний, и Рязань, несмотря на то что Дмитрий с Олегом Рязанским в розмирье находились… К Москве, а затем и к Волоку Ламскому, где решили проводить ратные сборы, отовсюду стали стекаться полки. Из Нижнего и Суздаля пришел сам Дмитрий Константинович, отец жены великого князя, со своим сыном Семеном, городецкий полк привел Борис Константинович, ростовский - сразу три князя: уже в годах Андрей Федорович, Василий и Андрей Константиновичи, прискакали из Ярославля с дружиной Роман и Василий Васильевичи, приехали моложский князь Федор Михайлович и стародубский Андрей Федорович. А там подоспели из дальнего Белозерья князь Федор Романович, смоленский Иван Васильевич, брянский Роман Михайлович и еще князья с ратями поменьше - Семен Константинович Оболенский, Роман Семенович Новосильский, тарусский вотчич Иван Константинович… Эти сборы показали не только доброе отношение к Дмитрию Ивановичу и желание наказать гордеца, не по праву замахнувшегося на великое княжение, но и великую силу, выступающую уже против воли Орды… Такого еще не было!..
Из Волока Ламского вел полки плечом к плечу с Дмитрием Ивановичем князь Владимир Андреевич. С ним был и Василий Кашинский, которого надлежало восстановить на уделе, отнятом у него Михаилом Тверским.
Вскоре полки достигли Волги, и ратники приступили к осаде.
Тверичане бились с утра до ночи, гасили огонь, коим Дмитрий Иванович поджигал город, изнывали от нехватки пищи и воды, умирали, но не сдавались. Они были верны Михаилу до конца.
После трех недель осады, видя безысходность своего положения, некоторые люди шли к Волге и с пением молебнов топились.
Владимир Андреевич, Василий Кашинский и Дмитрий Иванович, глядя на пожары в городе, изумлялись мужеству тверичан.
- Брат, - сказал Владимир, - верность их своему князю велика…
- Это верность соколят в своем гнезде отцу-соколу, - добавил Василий Кашинский.
- Друзья, а разве вы не так верны мне? - вопросом ответил им великий князь.
И всем стало как-то неловко от этих слов…
Жестокость была частью тогдашнего военного искусства. И это не осуждалось, ибо, приходя к Москве, тверичане вели себя так же. Видевший не раз огни пожаров, Владимир Андреевич обратился к брату:
- Дмитрий, я предлагаю построить через Волгу два моста: один выше города, другой ниже реки Тьмаки. Тогда мы сможем осадить Тверь сразу с двух сторон…
Но и без этого город пылал; стены его уже были черны от копоти, а когда сводные полки Дмитрия только подошли, то эти стены, возведенные из глины, белели известью.
