Государи Московские: Воля и власть. Юрий - Дмитрий Михайлович Балашов
С сыном Иваном, после того первого спора, он разговаривать избегал. Чуял, конечно, что Иван против его затей, но князя уже «несло», он уже не мог остановиться и остановить ратных сборов. Была и еще надежда: суметь переубедить Фотия, перетянув на свою сторону церковь.
Но как воздействовать на упрямого и властного грека? Этого Юрий не ведал. И, как выяснилось впоследствии, ошибался во многом. Во всяком случае, убедить Фотия в своей правоте ему так и не удалось.
А весна шла семиверстными шагами, простираясь к северу. Уже пахали, и уже заканчивали пахать, и уже, не дождав Петрова дня, началось медленное движение конных ратей.
Глава 6
Лутоня, после давешнего нападения вражников на деревню, сильно сдал. Теперь он навряд ли тремя ударами длани смог бы убить вора.
Прохора, однако, Лутоня выходил. Внук, прихрамывая – память о разрубленных жилах осталась на всю жизнь, – ковылял по дому, справлял то и иное по мелочи, кормил скотину. Молчал. Рука еще плохо гнулась, и то бы все ничего, но погибшая во время набега Настена приходила на память ежедневно. А иную пору Прохор, воровато оглядевшись – не смотрит ли кто – а то и уйдя на сенник, мало что почти тридцать лет мужику! – начинал тихо плакать, вздрагивая, как в далеком детстве, сожалея, что не погиб сам вместе с женой, зарубленной ватажником. Дед, Лутоня, строго возражал внуку: «От плеча вкось! Все ить у ей перерублено было!» «Дак ползла, – пытался спорить Прохор». «Ползла, – ворчливо возражал дед. – Бабы, они живучее мужиков. Ползла». «Тебя вот выходил!» – обрубал разговор Лутоня, а сам тяжко думал: «Женить? Да за убогого кто пойдет? Да и не забыть ему свою Настену!»
Мотя тоже сдала. Ее налитая грудь как-то разом обвисла, резче означились морщины чела, и улыбалась редко теперь – не то что в прежние лета. Обоим супругам подходил, видно, жизненный срок. И хотя дом был по-прежнему полон, и садилось за стол под двадцать душ, и детского радостного писку и веселой молодой говори хватало, а всё уже было не то и не так! Что-то самое важное неостановимо уходило во тьму, в небылое… Не было Игната, Павла, Обакуна, Неопилы, погибших в мор. Не было брата Василия, которого ждал всю жизнь, твердо веря, что тот придет, которому и горницу срубил, куда нынче переселился увечный Прохор, которого встречал, радовался и даже не сумел похоронить на Москве… От него остался, впрочем, сын – «татарчонок» Збыслав, недавно только отбывший восвояси. Менялась жизнь. Не проходила, а менялась! И скоро он сам ляжет благостно под иконами в красном углу, скрестив руки с медными пулами на глазах, и верная Мотя будет причитать над его гробом. Думал так, и начинало у самого щипать в глазах. Прошло, прокатило! А и много ли было радости в жизни сей? Нет, Бога неча гневить – была радость! И мастером стал изрядным, и жонку выбрал по сердцу, не ошибся, ни разу, кажись, не покаялся о том! И Иван Федоров помогал, и Наталья Никитична… Она и приголубила их с Мотей, и обвенчала. До того жили во грехе. Царство небесное ей и низкий поклон! И от нас с Мотей, и от Васьки-покойника. Она и его приветила, когда бежал из Орды! Узнала! Святая была боярыня, Наталья Никитична, одно слово – святая!
Нынче Лутоня нет-нет да и озирал свое застолье – кого поставить старшим? Кто поведет, удержит, не даст распасться семье? Как Наталья Никитична тогда… с большими боярами вместе его с Мотей за стол сажала! И тогда, когда он голодный, вшивый, ограбленный прибрел к ней из деревни… Нет, много в жизни было хорошего! Трудного – да! Но и хорошего было вдосталь! В трудностях-то люди видней становятся, кто злой, кто добрый – разом видать!
Пчелы перезимовали хорошо. Теперь Лутоня вместе с увечным Прохором возились-расставляли ульи-колоды.
Другие внуки, сынки, даже и правнуки – все были на пашне. Стояла теплынь, и следовало не упустить времени.
В самую рабочую пору, как на грех, прискакал Сидко, Юрьев дружинник, с вестью, что князь собирает ратных и им надлежит тоже послать кого-то в полк кроме него, Сидора.
Сидели за столом в большой горнице, ели. Обожженные солнцем, изъеденные крылатой нечистью, едва отмывшие загрубелые ладони. Лутоня в сердцах ударил по столу дланью:
– И подождать никак? Вы, с вашим Юрием, хозяйство на дым спустите, кто вас, дурней, будет кормить?!
– Не шуми, дед! – примирительно отозвался Сидор. – Сам сказывал, как тут литвины зорили, как отца, прадедушку нашего, зарубили ни за што, как деда Василья, твово старшего брата, в полон увели – и сколь лет он в Диком поле перебыл после! Кто и верил, что воротится домом! А тут не прежняя беда – нагрянет Витовт с ратью и не то что на дым спустит – живых не оставит никого! Вся и надежда на Юрия!
Начался спор. Каждый говорил свое, шум стоял. В конце концов Лутоня, взъярясь, заставил всех замолчать.
– Теперь никого не пущу! Тот клин, что под бором, надо вспахать! И ты помогай, Сидко! Отвык там… На даровых хлебах… Вёдро простоит – дня за три управимся, а там…
– А кто поедет? – подал голос доныне молчавший Игоша, Игнат, сын покойного Игнатия, названный по имени отца.
– Тебя не пущу! – отверг Лутоня.
Но тут поднялись Обакуновы дети: Скворец, Глухарь и Синий.
– Мы едем!
Засопел Лутоня:
– Троем? Пущай хоть Синий дома останет, не то покос не вытянуть! Да и где я коней вам возьму?
– Сидор о-двуконь прискакал! – рассудливо возразил Скворец. – И надобно-то всего одного коня! Не двоим же верхом ехать, то будет смех один! Отдай Карего!
– Карего… Карего на продажу готовил! – Лутоня ворчал, остывая. В самом деле, нагрянет Витовт, и все тут прахом пойдет! Как-то не думалось вовсе о том, что отрок Василий – законный наследник отцу, а о том, что покойный князь семью свою поручил Витовту, ведали все. И полагали, что спор идет не о княжеских которах – о судьбе самой Русской земли. Витовт, захвативший Смоленск и теперь раз за
