Евгений Федоров - Ермак
— Это-о как же? Вовсе безродные, — растерянно зашлепал губами Шереметьев, да во-время опомнился: в столовой палате немало вертится царских послухов, — услышат, вот и будет тебе местничество. Старец огорченно покачал головой:
— Гляди, вон и Ордынцев. А давно ли был мелкопоместный дворянин. Ныне хозяин Пушечному двору. Мало, мало осталось родовитых!
За столами, в богатых фрязях, сидели и громко переговаривались Шуйские, Мстиславские, Голицыны. В застолицу протискивался дородный князь Воротынский, соратник царя по Казани…
Осторожно, как драгоценную рухлядь, и почтительно провели вперед ветхого митрополита. Его усадили по левую сторону от царского места.
Иванко, прищурив глаза, с любопытством разглядывал бояр и придворных, все больше и больше наполнявших полный зал. Гул усиливался. «Эх, залетела ворона в высокие хоромы! — весело подумал о себе казак. — Ожидалось ли?!»
Послы держались настороженно, стеснительно, положив руки на колени.
Стольники быстро и ловко уставили столы посудой: серебряными тарелками, кубками, корцами, сольницами; слуги в белых кафтанах внесли серебряную корзину с ломтями пахучего хлеба. За дальним столом два боярина чуть не подрались из-за места. Старик Шереметьев, как коршун, ревниво следивший за всем, презрительно пробубнил:
— Худородные, а то ж не поделят места…
Напротив фигурного, сверкающего паникадила на возвышении стоял стол, покрытый парчовой скатертью, а у стенки высилось кресло с высокой спинкой, изукрашенной двуглавым золотым орлом. Вдруг распахнулись створчатые двери, и разом погас гул. В дверях показался Иван Васильевич. Опираясь на посох, в длинной малиновой ферязи с рукавами до полу, перехваченной кованым золотым поясом, в скуфейке, расшитой крупным жемчугом, он шел медленно. Длинный, с горбинкой, с нервными подвижными ноздрями нос походил на орлиный клюв. Тонкие бескровные губы плотно сжаты, в углах их резко обозначились две глубокие складки. Царь ни на кого не глядел, но все затаились. Один за другим поднимались гости: и бояре, и дьяки думные, и стольники. Вскочили и казаки. Суровое, жестокое читалось в лице Грозного. Несмотря на хилый стан его, все же сразу угадывалась в нем большая и непокоримая внутренняя сила. В лице его читалось недоверчивость и брезгливость. Царь много познал в жизни, видел в детстве боярские распри и алчность, пережил заговоры, и поэтому презрительно относился к людям.
Безмолвие становилось тягостным. Царь подходил к своему месту, и взор его внезапно упал на Кольцо. И сразу повеселело лицо Грозного. Неожиданная улыбка смягчила резкие черты, и он, кивнув головой атаману, сказал:
— Здравствуй, Иванушко. Чаю, в Сибири у вас помене чванства…
Это прозвучало вызовом боярам, но они смолчали, проглотили обиду.
Иван Васильевич поднялся к своему столу, поклонился гостям, и те не остались в долгу — низко склонились.
Грозный сел, и в палате снова зарокотали голоса.
Проворные палатные слуги стали быстро разносить по столам кушанья. Царь подозвал глазами хлебников, и те начали оделять гостей ломтями хлеба.
В первую очередь румяный слуга в белой ферязи подошел к атаману и громко сказал:
— Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский, владелец многих царств, жалует тебя, своего верного слугу, Ивашку Кольцо, хлебом!
Постепенно все были наделены хлебом. Царь поднялся поклонился митрополиту:
— Благослови, отче, нашу трапезу!
Митрополит в белом клобуке, на котором сиял алмазный крест, благословил хлеб-соль:
— С миром кушайте, чада…
Кухонные мужики в вишневых кафтанах притащили в палату огромные оловянники и рассольники, закрытые крышками. Молодцы в белых кафтанах корчиками разливали из них по мискам и терелкам горячее. Молодец в бархатной ферязи, голосистый провора, объявил на всю столовую палату:
— Шти кислые с говядиной!
Казаки изрядно проголодались и без промедления взялись за ложки. Стали есть укладно, по-хозяйски. Молодец в ферязи шепнул Иванке:
— Ты шибко, атаман, не налегай. Пятьдесят перемен ноне…
— Этак брюхо лопнет, — засмеялся Кольцо, и не успел он глазом моргнуть, как миску со щами будто ветром сдуло. Проворы-слуги уже подавали другую миску — с ухой курячьей… В жизни так не едали казаки. Рыжий сотник Скворец, работая ложкой зажаловался:
— И отведать толком не дадут. В малых годах и в больших силах сохой-матушкой землю пахал. Одно и знал, что хлебушко-калачу дедушка. А тут зри…
Перед ним поставили уху щучью с перцем, и он замолк. Кушанья менялись так быстро, что с толку сбились казаки. Подавались на стол и уха стерляжья, и уха из плотвы, из ершей, карасевая сладкая, уха из лещей… Словно изо всех озер и рек наловили рыбы для царского пира.
— Оно так и есть! — похвалился молодец в бархатной ферязи, — в бочках везут рыбицу со всех земель нашего царства, живая плавает… — Он круто повернулся и оповестил звонко:
— Пироги с визигой!
Кольцо вздохнул: «Всего не переешь! Поберечься надо!»
Изобильно угощали. Грузные бояре ели неторопливо, потели, иные рыгали от сытости.
Бойкий и говорливый молодой боярин подсел к Иванке:
— Старайся, атаман, царь жалует за радости, за Сибирь…
Иванко Кольцо испробовал лебедя, которого царь прислал со своего стола. Все завистливо смотрели на казака, а он думал: «Добр царь, людей ценит по делам да разумению. У старых бояришек умишко выветрился, вот и наверстывают чванством, а то не любо Ивану Васильевичу!».
Стольник поднес атаману золотую чашу с медом и оповестил:
— Жалует тебе, атаман, великий государь медом ставленным! Иванко бережно взял золотую чашу, поклонился царю и заговорил:
— Бояре, служивые люди и весь честной народ, что собрался тут на пированье. Великий государь и преосвященный владыко, хочется мне горячее слово молвить, да не горазд я в сем деле. Скажем одно: жаждут наши сердца верой и правдой послужить отчизне. Поднимаю сей кубок за здоровье царское, за государя Ивана Васильевича, коего ни я, ни потомки наши не забудут за то, что на веки вечные утихомирил татар. Разорил он волчьи логова-царства Казанское и Астраханское, а ныне взял под свою высокую руку Сибирь. Во здравие! — он залпом осушил чашу и оборотил ее вверх дном над головой.
Гости все последовали примеру, хотя иным боярам и не хотелось пить за «истребление боярских родов».
Князь Ишбердей ел все и хвалил:
— Богат царь, сыт много… Жалко места мало.
Особенно понравились ему меды. Но после четвертого кубка он пролил вино на камчатую скатерть, свалился под стол и захрапел.
Царю понравилось казачье слово, и он послал Иванке вторую чашу.
— Сие самое дорогое, — предупредил молодой боярин. — Не вино, а огонек! — и опять он прокричал величание.
— А теперь дозволь, великий государь, выпить за наш русский народ. Он большой трудолюб и помога в помыслах твоих, Иван Васильевич!
Выпил, опрокинул вторую чашу казак, и не захмелел. Даже видавший виды Грозный покачал головой:
— Кто крепко пьет, тот смертно бьет!
— Твоя правда, государь! — встали и поклонились казаки. — Мы через смерти, через беды, через горе шли и все перенесли-перетерпели. А таких, батюшка Иван Васильевич, нас не счесть. Не повалить Русь потому никакому ворогу!..
От здравиц у многих бояр захмелели головы, не слушались руки. Дорогое вино проливалось на скатерть, на редкостные ковры, устлавшие скамьи, на ферязи, на парчевые шубы, но никто не замечал этого…
Митрополит тихонько удалился, когда гомон стал сильнее. Кухонные мужики внесли в гиганском корыте, кованном из серебра, саженного осетра.
Иванко Кольцо весело крикнул на всю палату:
— Вот так рыбица. Из Хвалынского моря пришла, в Астрахани была, и Казань не минула, — ныне все берега — русские, и земля наша велика и сильна. Слава тому, кто побил татар!
— Слава! — сразу заорали сотни здоровых глоток. А слуги подносили все новые золотые и серебряные кубки и чаши, в которых играли искрами пахучие цветные вина.
Царь только губами прикасался к кубкам и сейчас же их сменяли новыми. Столы дубовые гнулись от богатых чаш и братин.
— Бедны мы, бедны! — криво усмехаясь, пожаловался Иван Грозный: — наши соседушки-короли и герцоги богаче. Кланяться им придется мне, сиротинушке! — в голосе Грозного звучала лукавая насмешка.
— Кто кому поклонится, еще поглядим! — выкрикнул бородатый Шуйский. — Под нашими ядрами, под Псковом, король Батур шею вывихнул от поклонов. Крепок городок Псков, не разгрызть русский орешек иноземцу — зубы сломает! — псковский воевода выпятил широкую грудь, блеснул крепкими чистыми зубами.
— А ты скажи-ка лучше, — предложил царь, — какое слово ты ему шепнул, что он на рыжей кобыле немедля убрался в Варшаву?
Шуйский улыбнулся, и эта улыбка озарила солнцем его приятное лицо. Воевода поклонился Грозному, развел руками:
