Валентин Пикуль - Слово и дело
— Петербург может спорить со мной. Я уже стар и не смогу ответить. Но… бойтесь моего Фрица! — и показал на сына. Парад закончился, кайзер-зольдат крикнул:
— Постарались, молодцы! Всем по кружке доброго пива!
Садясь в карету, король вдруг пожалел о таком ужасном мотовстве и приказ свой переменил:
— На двух парней — по одной кружке пива… Поехали!
На опустевшем плацу остался кронпринц. Маленький, шустрый, с быстрым взглядом, пронизывающим вся и всех. Под раскатами барабанного боя уходил в казармы полк Маркграфский, впереди шагал офицер — Адкивиад, телом смуглый, как мулат, и красивый.
— Манштейн! — позвал его кронпринц. — Сегодня вечером прошу прибыть ко мне. Не удивляйтесь, но я зову вас на частную квартиру, где я живу в тепле, как частное лицо, вдали от королевской стужи…
Вечером они секретно встретились.
— Итак, — сказал кронпринц Манштейну, — вы рождены в России, ваши поместья в Лифляндии, где ныне проживает ваша матушка фон Дитмар, вы учились в Нарвской шулле, русский язык знаете, как немецкий… Думаю, что этого достаточно.
— Ваше высочество, — обомлел Манштейн, — откуда вам известно все о скромнейшем офицере полка прусского маркграфа Карла? Я изумлен…
— А как вы относитесь к русским? — последовал вопрос.
— Мой отец служил Петру Первому, был комендантом в цитадели Ревеля, и я, рожденный в пределах русских, не имел повода относиться к народу русскому скверно. Скорее, отношусь хорошо!
— Согласен с этим, — отвечал Фридрих. — Я тоже хорошо отношусь к русским медведям, хотя… — Кронпринц поднял руку, кладя ее на плечо великана. — Сейчас, когда вдруг заболел герцог Курляндский, всюду только и слышишь: Митава… Бирен-граф… корона древняя… Кетлеры… Все это чушь! Я не король еще, но королем я буду и уверен, что Пруссии с Россией воевать придется. А посему, любезный мой Манштейн, прошу ответить честно…
— Я честный человек, кронпринц!
— А нужен честный офицер, который бы уже заранее давал отчеты о русской армии. Вплоть до деталей самых пустяковых.
— Мне, дворянину, — отвечал Манштейн, потупясь, — не подобает заниматься шпионажем. Этот промысел слишком унизителен.
— Шпионаж — не промысел, а лишь ученье о противнике. Но если это и промысел, то он происхождения божественного… Выходит, я ошибся в вас: вы не склонны стать моим шпионом честным?
— Не понял вас, кронпринц. Прошу меня уволить…
— Нет, стойте, черт бы вас побрал!
Маншгейн замер в дверях. Дымила свеча. Фридрих выждал.
— Нельзя быть таким олухом, — сказал кронпринц, бледнея. — Вы Библию читали хоть единожды? А разве сам господь не был первым шпионом в мире? Возьмите «Книгу чисел», в главе тринадцатой вы найдете суждение всевышнего о пользе, благородстве шпионажа. Я вас не воровать прошу, а наблюдать… Теперь — садитесь!
Маншгейн сел, покорный. Он был разумен, тонок, наблюдателен. Фридрих заговорил так, будто уже все решено меж ними:
— Сейчас получите отпуск для посещения родителей в русских Инфлянтах. У вас будут на руках самые отличные аттестаты. Просто превосходные! Храбрость и разум ваши — это тот душистый мускус, о котором не кричат на улицах… Далее, — продолжал кронпринц, — назревает война с Крымом, и офицеры с военным образованием России нужны. От службы не отказываться! Задача первая: пробейтесь в адъютанты к кому-либо из русских военачальников… Задача последняя: ^станьте лицом самым близким к фельдмаршалу Миниху, ибо этот человек водит всю армию России, а по чину генерал-фельдцейхмейстера главенствует над русскою артиллерией…
— Мне все понятно, высокий кронпринц.
— Тогда… держите паспорт! Вы нежный сын и тоскуете по своей матушке. Вот и поезжайте в свои поместья. А я вас не забуду и все эти годы буду следить за вами, как наседка за цыпленком.
— Вы сказали… годы? — обомлел Манштейн.
— Да. Приготовьтесь к долгой разлуке со своим кронпринцем, с которым вам предстоит встретиться, когда он станет вашим королем. И не забудьте проштудировать главу тринадцатую из «Книги чисел»! Я не буду повторять, что там изложено от силы божественной… Меня интересует Россия вся: вплоть до устройства мужицкой сохи, вплоть до длины ружейного багинета. Русские для меня еще загадка: это либо прирожденные рабы, либо… Боюсь так думать, но иногда они кажутся героями античного мира!
Манштейн прибыл в Лифляндию, быстро перешел на русскую службу и появился в Петербурге. Ведь он не просто офицер, каких много, а получивший военное образование, и этим был любопытен для всех. Его представили Анне Иоанновне, его заметили при дворе. Манштейна сразу прибрал к рукам принц Гессен-Гомбургский, нуждавшийся в завидном адъютанте. Миних тоже положил свой глаз на Манштейна.
— Таким, как ты, — сказал ему фельдмаршал, — не место торчать при этом принце… Ступай ко мне. Я тебя возвеличу!
…В этом году Фридрих вступил в переписку с Вольтером — в этом году рабская страна Россия вступила в борьбу с рабовладельческим ханством Крыма.
Глава 3
Еще зима была студеная, когда пришел в Петербург караван белых двугорбых верблюдов из Китая, привез он камни новые. Для торгов эти камни выставлялись в Итальянской зале, и были аукционы публичные. Императрица всегда на торжище присутствовала, много камней для себя скупая. Камни из Китая были еще сыры, необработанны, а чтобы красоту им придать, Анна во дворце своем мастерскую имела.
Морозы стояли крепкие, устойчивые. Деревья на першпективах — в кружевном серебре, будто кубки богемские. Снег хрустел под ногами прохожего люда. Петербург просыпался раненько… Вот кому нужда была раньше всех вставать, так это миллионщику Милютину. Ради чести в истопниках у царицы служил и поднимался часа в четыре утра, чтобы к пяти уже в ливрее быть. Печи топил в спальне царицы, оттого-то и Анна и граф Бирен его своим человеком считали.
Императрица истопника давно уже не стыдилась. Видел он груди ее великие, ступни ног румяные, будто кипятком обваренные.
— Благодати-то в тебе сколько! — похваливал ее истопник…
Анна Иоанновна поднималась всегда в шесть утра.
— За доверие твое к особе моей, — раздобрилась однажды, — жалую тебя во дворянство… Целуй! — И ногу из-под одеяла выставила.
Молодой дворянин (мужику за шестьдесят уже было) поймал пятку ее величества и вкусно поцеловал.
— А на гербе твоем велю речные вьюшки изобразить…
Еще темно за окнами узорчатыми, а она уже в мастерскую спешит. Там два ювелира заспанных — мсье Граверо и подмастерье Иеремия Позье станки налаживают, ремни приводные тянут. В тисках уже зажат китайский камень (голубое с красным). Позье ногами вертел станок, императрица с резцом работала. Стружку драгоценную Позье в шляпу себе собирал. Испортив камень, царица щедро бросила его туда же — в шляпу.
— Мерси, — отвечал тот и кланялся при этом…
Высокие свечи в шандалах горели ровным пламенем. Вдруг раздался грохот ботфортов кованых, залязгали шпоры — это Миних явился. За год прошедший (на харчах варшавских) Миних еще больше размордател. Раздался вширь. Из штанов торчало всеядное пузо фельдмаршала.
— Ну, матушка, — сказал, подходя, — благослови.
Затих резец станка, и Анна поцеловала его в лоб:
— Благословляю тя, фельдмаршал… Когда едешь-то?
— Сей день. Сей час.
Анна Иоанновна даже всплакнула:
— Одарить ли тебя чем? На дорожку бы… а?
Миних затряс перед нею жирной дланью — протестующе:
— Не, не, матушка! Не сейчас… С викторией одаришь.
И замолчали оба. Что ж. Можно ехать.
— Победные конкеты, — сгоряча брякнул Миних, — заранее к ногам твоим кладу, матушка. Сам я с армией Бахчисарай истреблю, а корпус Петра Ласси станет Азов брать. Да хорошо бы калмыцкого хана Дундуку-омбу расшевелить, чтобы по кубанским татарам ударил…
— Езжай, фельдмаршал, — перекрестила его императрица. — И помни: еще не все злодеи истреблены мною. Голицыны да Долгорукие еще по углам ядом брызжут… Из этих фамилий ты никого в чины офицерские не смей производить. Служить им только в солдатах…
Из дворца Миних отправился домой — на Английскую набережную, где имел дом, от Меншикова ему доставшийся. Катил в санках мимо длинных мазанок, в коих размещались постоялые дворы для иноземных мастеров, мимо вонютных кабаков, возле которых тряслись на морозе полураздетые пропойцы. Фельдмаршал швырнул в народ питейный горсть медяков, велел пить за его виктории… Во дворе дома уже готовили обоз в дорогу дальнюю. Для Миниха был оснащен крытый кошмами возок — с печкой, ломберным столом и горшком для нужд естественных, чтобы на мороз не выбегать. В карете уже засел друг фельдмаршала — пастор Мартене. Тут же во дворе крутился и адъютант — капитан Христофор Манштейн, отваги и силы непомерной; он был верен Миниху, как родной сын. Жене своей Миних сказал:
— Сударыня, прошу вас выдать денег для меня.
