Смерть пахнет сандалом - Мо Янь
От деревушки, где я жил, до дороги Цзяочжоу – Цзинань по прямой было не более двадцати ли, но оказался я у магистрали с ватагой друзей только как-то глубокой ночью, когда мне было уже 16 лет от роду. Понаблюдали мы, как одна из этих махин, которых все местные сильно боялись, со свистом промчалась прямо мимо нас. Единственный вселяющий ужас блещущий глаз и громкий гул, который был готов сокрушить все горы и опрокинуть все моря вокруг нас, произвели на меня глубокое впечатление, от которого я по сей день отделаться не могу. И хотя мне потом приходилось неоднократно ездить по железной дороге, у меня все равно сохранилось ощущение, что поезда, на которых я езжу сейчас, и тот поезд, который мне привиделся в детстве на малой родине, – из разного помета. И – тем более – ни те «зверюги», ни та «махина» никакого отношения не имеют к поездам, о которых я много был наслышан с самых малых лет. Поезда, о которых мне рассказывали взрослые тогда, вроде были еще живыми тварями, а все последующие поезда, на которых мне приходилось сиживать, – уже обездушенные машины.
Вторым голосом были «прекрасные мелодии» – буквальный перевод с китайского обозначения оперы маоцян, которое я через созвучие слогов «мао» как «прекрасный» и «кошка» по тексту обыгрываю в виде «кошачьих мелодий». Пьесы в этом жанре распространены в моих родных местах, что в уезде Гаоми. Арии маоцян преимущественно скорбные и печальные, особенно у героинь. Все кажется, будто бы подслушиваешь, как сраженная горем дева окропляет землю вокруг себя кровавыми слезами. Все жители моего северо-восточного края – от взрослых до малых детей – могут хоть чуть-чуть напеть какую-нибудь нежную, тоскливую мелодию из маоцян. Можно даже сказать, что маоцян передавалась из поколения в поколение среди жителей Гаоми не столько посредством учения, сколько из уст в уста. Поговаривают, что была одна престарелая тетушка из наших земель, которая перебралась к сыну, обосновавшемуся где-то к северу от провинции Шаньдун. Оказалась эта бабка на пороге смерти. Так к ней явился земляк из родных мест, привез кассету, на которой были записаны арии из маоцян. Поставил сын матери запись послушать. Только потянулись нестройные мотивы из магнитофона, как уже будто бы совсем окочурившаяся старушка вдруг села в постели. Лицо ее засияло, в глазах заблестело небесное вдохновение. Дослушала она кассету до конца и так и умерла, сидя в постели.
В детстве я часто увязывался за ребятами постарше. Вместе мы ходили в окрестную деревушку, откуда во все стороны разносился яркий свет. Там мы и слушали оперы маоцян. В небе над нами кружили светлячки, на земле под ногами искрились блуждающие огоньки, с отдаленных полян то и дело доносились переклички лисиц да завывания поезда. На краю дороги нередко можно было натолкнуться на красавиц в красных или белых одеждах. Сидели они и плакали вроде бы тихо, да так горько, что на сто верст слышно. И этот приглушенный, но пронзительный плач у меня неразрывно связан с ариями маоцян. Всем нашим ребятам было предельно очевидно, что это, разумеется, были никакие не бедные девушки, а лисицы-оборотни, а потому мы к ним даже не приближались, а осторожно, с почтительного расстояния обходили их стороной. Опер я наслушался много, могу по памяти озвучить бесчисленное множество пассажей, а то, что само в голову не приходит, вполне могу и так сымпровизировать. Когда я чуточку подрос, устроился я мальчиком на побегушках прямо в наш деревенский кружок театральной самодеятельности, играл даже маленькие роли всяких злодеев. Правда, к тому времени мы уже ставили революционные пьесы, и если мне не доставалась роль «Первого шпиона», то я играл, само собой, «Второго солдата-предателя». Ближе к концу Культурной революции обстановка в стране стала чуть проще, и в дополнение ко всяким образцовым пьесам, которые ставили по всему Китаю, мы решались играть и новые опусы собственного сочинения. Отсюда и возникла наша маоцян «Казнь сандалового дерева». Историю о том, как Сунь Бин ходил воевать с немцами в конце династии Цин – на заре Китайской республики, уже и до нас адаптировали в маоцян. Кое-кто из актеров на пенсии даже мог припомнить отрывки из тех либретто. Я проявил возникшую во мне еще с детства способность слагать из народных поговорок и частушек всякие бредовые россказни, и вместе с дядечкой-соседом, который умел играть на цитре-цинь, уверенно вещал со сцены, но даже одного иероглифа прочитать не мог, мы составили наш опус: маоцян «Казнь сандалового дерева» в девяти картинах. Учитель местной начальной школы – человек из правых уклонистов[150], но очень сведущий во всем, что касалось искусства, – помог нам со всевозможными проблемными местами. Первый раз поглазеть на поезд с товарищами я ходил как раз потому, что хотел «во имя искусства познать жизнь». Отрывки из маоцян, которые встречаются на протяжении всего романа и предстают перед вашими глазами (или отдаются в ваших ушах), взяты напрямую из либретто, получившегося после многочисленных доработок материала профессиональными литераторами-драматургами из нашего уезда.
Когда я покинул край родной и отправился на заработки, увлечение маоцян из меня выдавили тяготы работы и сложности жизни. Впрочем, и само искусство маоцян, которое питало сердца земляков с моей малой родины, пошло на убыль. Оставался еще один профессиональный коллектив, который занимался маоцян, но представлений стало значительно меньше. Да и былого интереса у нового поколения молодежи к маоцян уже не было. На Праздник Весны 1986 года я вернулся домой, чтобы повидать родных. И только я сошел с поезда и прошел через турникет, как из мелкой кафешки на площади перед станцией до меня донесся жалобный отзвук арии из маоцян. В тот момент красное солнце только показалось на горизонте, и вокруг совсем никого не было. И этот одинокий мотив вдруг слился воедино с пронзительным свистком, которым разразился удаляющийся поезд. Мою голову заполнили противоречивые чувства. Мне кажется, что с того момента поезд и маоцян стали двумя голосами, которые неразрывно связаны в моей памяти с годами детства и юности.
