Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение
– Отец-то хаживал по Сибирям. Дивные, говорил, земли там есть. Вот где рай-от, говаривал. Кабы не семья, говорил, остался бы насовсем. И остался бы, я его знаю, – убежденно протянул Любим, взглянул на божницу, где в Псалтыри хранились заветные отцовы заметы давних путей. И волоки в них указаны, и меги по рекам, где дорогу срезать, и тропы через таежные пади, и путики через алтайские кручи, и слова тамошней тарабарщины, перетолмаченные на русский. Задолго до Семейки Дежнева еще шатался Созонт Ванюков, разведывал дороги, собирал пушной ясак и тамошние целебные травы и много пар сапог износил в полуночной стране.
Олисава поймала взгляд и, уже прочитав тайные, может только что зародившиеся мысли мужа, резко окоротила его:
– И там достанут кому надо...
– Не дотянутся. Есть еще благодатные углы под охраной Господа.
– Достанут. Руки длинные у сатаны... Мне в скиту на Мегре учитель Алексей Бродягин, он родом с Езевцы, что на Пезе, так вот он сказывал, что ныне в Московском государстве возседает царь-воин, зовомый Петр. И от него, говорит, наступают на Руси последние времена, и Страшный Суд Христов совершится в лето восьмой тысячи в первой трети годов. А ему ту тайну принес с Москвы Исак Макеев, он же и перекрестил Бродягина в старую веру.
Есть слух, что скоро царь Петр пойдет войском брать Царь-град, и в этом походе он будет посрамлен. А вернувшись в Москву, он соберет отовсюду людей великое множество, оставив лишь младенцев, которые ходить не могут, да стариков, которым с печи не сползти... А тебе-то, Любимушко, уж готов казенный кафтан да ружье, не гляди, что горб за плечами... И вот эти рати царь снова двинет на Царь-град, а оттуда в Ерусалим. По дороге Петр перейдет реку Ефрат, которая течет из рая, и жители Ерусалима встретят царя хлебом-солью, будут просить сделаться государем ихним и обратятся с просьбою, чтобы он сотворил какое-нибудь чудо. В угоду им пойдет Петр к реке Ефрату и остров каменный, что посередке реки стоит, одним лишь громким словом сдвинет ближе к берегу. Жители, пораженные таким чудом, назовут Петра царем своим и Богом... Ишь ли, земного человека возвеличат Богом, не устрашась Создателя, идола, значит, из него слепят. Но не все ослепнут, и найдутся праведники, которые не станут склоняться под царя и станут проповедовать, де, остров-то и не сдвигался вовсе, а где был, там и стоит, но лишь в головах случилось помрачение. Узнав об изменниках, царь велит казнить их, предавая страшным мучениям, и сам на плахе отрубит много голов, не десять ли тысящ, так что сто топоров затупятся, устанут точить их. И в том граде Ерусалиме будут в то время трусы и мятежи, вспомнят христовенькие о Спасителе и станут кликать его да пособлять, чтобы скорее явился Он. А на восточной стороне земли мир и тишина в то время, люди станут лишь хмельно пить, да сладко есть, и блуду предаваться, и никто не захочет добывать хлеб насушенный в поте лица своего. И тогда Господь наш, устыдясь свального греха, снова сойдет с небес и в чем кого застанет, в том и судить будет... .
– Бреди и сказки бездельные, – коротко отрезал Любим. – Не шатайся больше по скитам, прав был Феоктист. Бабий ум, что храм непокровен, до одного ветру стоит... Рассуди, чудо гороховое, ежли царь уйдет куда-то, вернется и снова убредет, дак царь ли он? Иль зверь лесовой? Кто в уши-то надул этих лживых басен?
– Ты-то чего на меня вскинулся? Я лишь чужое баяла. На чужой роток не набросишь платок. Везде про то говорят, что царь наш сатане брат... Да уж такой ли тут бред, Любимушко? И в святое писание, бывало, не сразу поверили.
– Бедный народ, совсем обезумел. С царем-то спятил, а коли уйдет он жить в чужие земли, а у нас лишь дуван собирать, то и вовсе рассыплется в труху и пыль. Бродят всякие кощунники по Руси, гадают на Рафлях звездобайцы и коневалы и лишь добавляют масла в огонь. Одним велят бороды брить, другим растить волосы до плеч, как у баб, и носить портки до колен столь тесные, что весь срам наружу. Как чужой кафтан ни напяливай, а харя-то русская, сама себя выдаст: и смеяться-то она будет по-своему, и петь, и пить... А царь-от всех переплюнул, во хмелю трактирную девку в постелю уложил, а после и на престол затащил. А для чего? для какой нужды?
– Чтобы мы все с ума тронулись. Так все переиначить, чтобы друг друга не узнали, – рассудила Олисава.
– Иль чтоб забыли вскоре, каковы отцы наши были праведники да разумники? А мы, не будь дурни, да выроем их костки и на плечах своих утащим в ту сторону, где власти не достанут и никто никого припирать не будет. Да и кому гнаться за нами, ежли Христос уже намерился Русь призвать к суду.
То-то поганые корчемники станут рады. А мы будем платить по грехам.
... Только вот землю родимую с собой не унесешь...
* * *Почти с год бродил монах Феоктист по суземкам Онеги и Пинеги, потом перевалил в мезенскую тайболу, перекочевал через Пезу и Пижму на Печору в Усть-Цилемскую слободку и там, поживя мало, разнюхал, что народ потек на речку Толвуй, там ставит скит и рубит часовню. По всем приметам народ решил сожечься. Феоктист донес Холмогорскому архирею, что «по усмотрению его оказались на Мезени скиты, где живут происходящие одни из шляхетства, другие из московского и прочих городов купечества, а третьи – из подрядчиков, которые, забрав из государственной казны в подряды большие деньги, бежали с ними в Сибири; между староверцев есть немалое число монашествующих, бельцов и иных церкви святой противников».
ИЗ ХРОНИКИ: «По тому доносу губернская канцелярия народила особую команду для разгрома этих скопищ разбойников. Велено было начальнику команды майору Ильищеву забрать и прислать под караулом не только мезенских вождей, но и всех раскольников, каковы могут найтись в той стороне. Если же команда встретит от раскольников отпор, тогда дозволяется палить из ружей и брать приступом скиты, обложив кругом особой цепью капралов и солдат. Команда, прибыв, остановилась сначала в Мезенском уезде Койнасской волости в дер. Венгерской и стала отбирать от лучших крестьян секретные сведения о раскольнических жилищах. Те рассказали, что недалеко идет дорога в Усть-Цилемскую слободку, где расположены раскольнические скиты, а ездит к ним их вожак мезенец Парфен Клыков, который живет отсюда в ста верстах на речке Пижме. А теперь этот раскольник поехал по речке Печере в Великие Луки к речке Толвуй в лес, отстоящий отсюда в трехстах верстах, где есть раскольнический скит.
Команда двинулась к ближайшему месту сборища раскольников и, приехав 6 декабря в тот самый бор, где должны были находиться скиты, расположилась на ночь стоянкой на опушке. На другой день пошли к раскольникам майор Ильищев, секретарь Иван Попов, крестьяне Ефим Чуркин, Василий Чупров и монах Феоктист.
По дороге они наткнулись на женский скит, где разметан всякий мизерный скарб, а тут же невдалеке увидели часовню. Чуркин незаметно подкрался к ней, тихонько обошел кругом и, воротившись к своим, сказал: «А раскольники-то собралися ведь сожигаться, у них все уже для этого подстроено...»
* * *Вроде бы и гореть решили гуртом, сзывая по Мезени и Печоре христовеньких пострадать, но тайно-то всем, даже уставщику Анкиндинову, верилось, что сбились они в ватагу для согласной жизни; потому и в верховьях Печоры запехались за триста верст до ближайшей деревни, чтобы вдали от неистовых властей, где не достанут их безжалостные руки, молиться Господу и ростить детей без боязни за их судьбу, по старинным заповедям.
Вот и часовню-то срубили из кондового леса с высоким шатровым верхом, с трапезной, папертью и гульбищем; дородные избы ставили с заплотами, под тесовыми крышами... Нет, здесь собирались жить долго.
Но вот с Печоры примчали весть, де государева команда разыскивает скит Анкиндинова и уже приближается к Толвую; и сразу все мысли о прочном будущем иссякли как дым. В один день собрались все православные в часовне, разломали гульбище и паперть, устроили в подклети крохотный заход для нужды, наглухо забили дверь, а изнутри заложили бревнами, чтобы не могли просечь солдаты топорами, возжгли свечи и стали ждать ненавистников. А чтобы гореть, изнутри уж все было изготовлено: по желобам насыпано довольно пороху, в подклети напихано соломы и сена, разложены по всем углам часовни кипы бересты и сушья. У иконы Богородицы стояла свеча в руку толщиной, от нее-то под пение псалмов готовились мезенцы отправиться к Господу в милостивые руки преж времен...
Майор обошел часовню вокруг, судя по натоптанному снегу, внутри сбилось много народу. В крохотной скважинке теплился огонек, доносилось печальное пение; три стены клети были глухие, и лишь с восточной стороны было прорублено волоковое оконце, теперь закрытое волочильной доскою. Внезапность начатого дела утрачена, и теперь надо было думать, как проникнуть в часовню, чтобы спасти людей от безумного шага.
Феоктист поклонился, будто уже войдя в часовню, громко воскликнул, чтобы сидящие внутри староверцы услышали в нем своего: «Боже милости буди мне грешному». И чуть помедля, возгласил троекратно: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!..»
