Евгений Федоров - Ермак
— Копейки выманиваешь, народ от бесхлебицы и мора и так мрет. Люди падают, яко мухи осенние, прямо на дорогах, застывают на морозе. Хлеба труднику не докупиться. Шутка ли, в Москве четверть ржи шестьдесят алтын. А где брать такие деньжищи? Ложись и умирай!..
— Правда, правда! — загомонили в толпе. — Жить тяжко…
— А когда было легче холопу? — раздался вдруг решительный голос. — Николи сладко простому люду не жилось. А на пахаре да на работном Русь держится.
— Пода-йте копе-ич-ку, — заканючил нищий.
— Брысь! — перебил все тот же крепкий голос. — Брысь! А слыхали, братцы, нашей земле-прибыль. Казаки повоевали Сибирь, раздолье и воля там простому человеку обещана.
— Радостную весть нам поведал трудник, — подхватили в толпе. — Не только горе да напасти нам, но и праздник народу пришел!
Иванко Кольцо смутился, переглянулся с казаками. Они затаились в толпе.
— Сказывают, край обширный и богатый, мужики! — протяжно продолжал вестник.
— Подвиг для простолюдина, для всей Руси совершен! — подхватил другой в толпе. — И кем совершен? Казаками. А кто они есть? Русские люди. Слава им, слава великим трудникам!
— Эх, братцы мои! — с жаром выкрикнул первый. — Открылась перед нами, перед всей Русью, ныне большая дорога встречь солнцу. Человеку с доброй душей и путь славный надобен. Хвала им, ратоборцам!
— Слава! — подхватили сотни глоток, и величание отдаленным громом прокатилось по площади.
Атаман с казаками свернули в глухое место. Под бревенчатым забором сидел калека с обнаженной головой, перед ним на земле шапка. Ветер перебирал его седые волосы. Нишеброд пел:
Как зачиналася каменна Москва,
Тогда зачинался и грозный царь,
Что грозный царь-Иван, сударь Васильевич.
Как ходил он под Казань-город,
Под Казань-город и под Астрахань;
Он Казань-город мимоходом взял,
Полонил царя с царицею.
Выводил измену из Пскова,
Из Пскова и из Новгорода…
В чистом, величавом голосе певца звучала похвала Ивану Васильевичу за разорение татарских царств, столько бед причинивших русскому народу. Это понравилось Иванке Кольцо, но задумался он о другом — о многих казнях, слухами о которых полнилась русская земля. Атаман не удержался и бросил певцу:
— Лютый царь, сколько людей переказнил на глазах народа: и виновного и невинного!
Певец спокойно взглянул в лицо казаку, качнул головой и запел громче ласковым голосом:
Он грозен, батюшка, и милостив,
Он за правду жалует, за неправду вешает.
Уж настали годы злые на московский народ,
Как и стал православный царь грознее прежнего:
Он за правды, за неправды делал казни лютые…
— Тишь-ко, старик! — крикнул Иванко. — О том петь гибельно, опасись! Тут на площади да на улках, всюду приказные олухи бродят. Оборони бог, услышат, — схватят и в пыточной башне язык оторвут!
— А я только для верных людей про это пою… Подайте Христа ради копеечку, — смолк и протянул руку нищий.
Казаки щедро накидали ему в шапку звонких алтынов и, улыбаясь, ушли с площади.
Наконец после долгих ожиданий пристава объявили казакам:
— Готовьтесь, на этих днях царь обрадует вас, — примет!
Казаки давно приготовились к встрече с царем. В нетерпеньи они поспешили на Красную площадь-потолкаться среди московского народа.
Красная площадь, как всегда, с ранней зари кипела народом. Казаки толкались в самой гуще-хотели все выведать, увидеть. В одном месте шли суд и расправа. Палач с засученными рукавами бил кнутом беглого холопа. Кафтан и рубаха у парня сняты, он посинел от холода, часто вздымаются худые ребра. Холоп закусил руку, чтобы не кричать от боли, а по спине его от плети кровавые полосы. Впереди дьяк с приказом в руке отсчитывает удары.
— Хлеще бей! — кричит он: — Да не повадно будет холопам чинить боярам разор!..
В другое время казаки непременно вступились бы за несчастного, но тут что поделаешь? Послы! Они ушли подальше от греха. Вот в толчее бирюч, надрывая глотку, выкрикивает царские указы. Постояли, постояли казаки и тронулись в третье место. Не успели они осмотреться, как внезапно, заглушая многоголосье толпы, ударили звонкие литавры. В самую людскую гущу въехали на белых конях два рослых бирюча в малиновых кафтанах, расшитых золотом. В руках у каждого парчевое знамя на длинном древке.
— Гляди, гляди, экие важные едут! Тут новости большие! — заговорили в толпе, в гуще которой теснилось немало иноземцев: и немцев, и поляков, и татар, и всякого наезжего из-за моря торгового люда.
Иванко Кольцо встрепенулся:
— Должно быть важное выкрикнут, коли и чужеземцы сбеглись.
Бирючи ударили в литавры; когда все притихли, один из них громогласный, оповестил велеречиво:
— Народ московс-ки-й!.. — Все вытянули шеи и ждали важного слова. — Ведомо ли тебе, что в стольный город Москву, к российскому великому государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу, прибыло казацкое посольство бить царством Сибирским…
Огонь вспыхнул в сердце Иванки, он схватил за руку ближайшего казака и прошептал:
— Чуешь, то про нас оповещают народ.
Казак засиял, снял шапку, перекрестился:
— Слава господу, до чести дожили… О труде нашем тяжком узнают ноне русские люди! Эх, братцы!..
Бирюч снова ударил в литавры, привлекая внимание. Когда отзвучала медь, он продолжал:
— Народ московский, великий государь наш, царь и великий князь всея Руси, повелел православным оказывать тем сибирским послам всяческую почесть и ни в чем худа не чинить. На посольское подворье без царского указа не ходить и послам не досаждать. А кто того царского указа не послушает, будет бит нещадно батогами…
Бирючи, колыхая парчевыми знаменами, уехали, и по Красной площади горячо и страстно загомонил народ:
— Радуйтесь, добрые люди, целое царство привалило!
— Эх, и казаки-удальцы!
— Сказывают, висельниками были, а ноне к царю званы…
— Тишь-ко! Смотри, кругом «уши» ходят. Наплачешься без языка, когда в застенке обрежут.
— А кому о сем деле прибыль? Царю или народу?
— Народу ноне простору больше. Сказывают, там земля без конца — краю, и кабальных нет!..
Повеселевшие казаки на спуске к Москве-реке нагнали двух иноземцев. Они шли медленно, с хмурыми лицами.
— Что приуныли? — ободряюще окрикнул их Иванко.
Пан в меховой венгерке и остроносый немец, — оба недружелюбно посмотрели на казака, промолчали.
Казаки дружно захохотали:
— Сибирь уплыла. Ноне Русь с татарскими набегами покончила. Еще бы крымского хана угомонить.
Возвратясь на подворье, казаки стали готовиться к приему. Сходили в баню, долго парились, мылись, надели чистое белье, обрядились в лучшие чекмени и со всем тщанием отобрали лучшие дары.
Как ни упирался Ишбердей, но и его свели в баню, мокрым мочалом отодрали стародавнюю грязь, окатили из ушата теплой водой. Князец фыркал и, выпучив глаза, в большом страхе кричал:
— Ой, что делаешь, казак? Мое счастье навек смоешь!
— К царю пойдем, кланяйся и говори одно: зверя-соболя в Сибири много-много, и рад, что Кучума не стало!
— Угу! — кивнул головой Ишбердей. — Это правда, и наш земля мал-мало лучше московски. А про олешек забыл?..
Москва князьцу не понравилась: «Много шуму, крику, и чумы большие, заблудишься. Но город богат, гораздо богаче Искера!..»
В Кремле тоже не менее тщательно готовились к приему сибирского посольства. Иван Васильевич стремился придать этой встрече пышность: «Пусть посмотрят враги Руси и задумаются над сим!». Государству московскому приходилось в эти дни лихо. С запада теснили шведы, немцы, поляки, а с юга постоянно угрожал нашествием и разорением крымский хан. Кстати Сибирь подоспела!
Тронную палату убрали, — вымыли полы, окна, на Красное крыльцо разостлали яркие ковры. Стрельцов и рынд обрядили в новые кафтаны. Думный дьяк Висковатов и ближние государя установили порядок приема сибирского посольства и назначили день.
Этого дня долго еще ждали казаки. Только занимался рассвет над Москвой, а они — обряженные и во всем готовые — начинали уже прислушиваться к скрипу саней за слюдяными окнами, к топоту коней, к шагам прохожих. Однако никто за ними не являлся. Так в тоске и досаде проходил день за днем. И вдруг в одно морозное утро кончилось их жданки: на подворье раздался конский топот и вслед за этим пронзительно-призывно затрубил рог. Казаки гурьбой выскочили на крыльцо. Перед ним на резвом аргамаке, в расшитом кафтане, красовался царский гонец, а кругом стрельцы и народ. Стрельцы теснили простолюдинов, крича:
— Дорогу, дорогу сибирским послам.
— Гонец гордо вскинул голову и спросил казаков:
— Кто тут старший?
Кольцо снял соболью шапку, поклонился; тронутые сединой кудри рассыпались. Посадские женки загляделись на могучего казака.
— Бабоньки, до чего ж красив да пригож, родимый!..
