Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Густо дымил.
Корнилов малыми шажками похаживал молча, непроницаемый.
– И Военный Совет – идиот на идиоте, – пыхтел Крымов. – Спешат засвидетельствовать солидарность, как легко армию растряхивают. Будто сами сроду не служили, старые пердуны.
Поджёг одну от другой.
– Ещё этот борода-лопата Иванов, дурак. Он-то всё и погубил, первый. Он-то почему в Петроград не вошёл? Самый первый всё держал в руках. Уж один-то боевой полк у него был, Тарутинский, а больше и не надо. Ещё когда сволочь не укрепилась – почему в Петроград не вошёл? – насупленно допрашивал Корнилова, будто тот и не вошёл.
Да на ту же должность и стал.
А вот пойди его разгадай.
– А то есть и главнокомандующие, – гудел Крымов из бочки-груди, – которые красные ленты перед солдатами цепляют. Нашли хороший способ карьеры.
Он о Брусилове говорил.
Но адмирал Максимов проявился и похуже.
Да не мог Корнилов иначе думать, чем Крымов, не мог! И Крымов решительно:
– Тебе надо делать ставку на казаков! Два казачьих полка у тебя есть, что же ты?
– Петроградские казаки сейчас – не казаки, – не протронулся Корнилов. – Они красуются – толпе понравиться. В революцию им тут хлопали. Сейчас думают – как бы им на Дон уйти. Вот и всё.
– Да что ты?! – Уверен был: – Не, мои – не такие.
– Поопасись, – возразил Корнилов узко сдвинутыми губами. – Дойдёт и дотуда.
– Не дойдёт! – Уж когда Крымов что в голову вбил – он возражений не признавал.
– До чего может дойти, – хмуро цедил Корнилов, – мы с тобой просто и вообразить не можем. Сукиных сынов если начинать считать, так… с Таврического.
Нет, он был свой! Ну-ну!
– А ты слышал, что шайка приказала? Считать уже принятую присягу недействительной! А? – Крымов гулко хохотал. – Шайка запасных отменила присягу!
А Корнилов совсем не весело щурился: до тебя далеко, а до меня дошло.
Отложил, погасил Крымов всякое курево, хлопнул по столу:
– А училища у тебя как?
– Юнкера – хороши. Одни они службу несут. Вчера в Павловском был. Отличный парад, отвечают дружно, под левую.
– И сколько у тебя всего юнкеров, со старшими кадетами? Тысяч десять?
– Около.
Большими лапами схватился за большие круглые колени – и закачался медведь:
– Так надо дело спасать, Лавр Егорыч! Ведь такого Россия не перескочит. Надо – армию спасать.
Корнилов остановился против, как влитый. Сощуренно смотрел.
– Я всё ж думаю – как-нибудь вытяну гарнизон. Конечно, все твёрдые меры у меня отняты, да и некем их применять… Ну вот начали приезжать депутации с фронтов. Я их посылаю на заводы. Они – в боевом снаряжении туда ездят.
– И что?
– И – проверяют. И тычут: почему, мол, вооружения нам не делаете? И по частям гарнизона.
– О-о-ох, – перекосился Крымов, как штык ему в бок. – Ещё кто кого переговорит. Добрая слава лежит, а худая бежит. Как бы эти депутации, наоборот, фронта не разложили. Ведь и от Петрограда к нам ездят?
– Ездят.
– Ну вот, наездят. – И лапу на стол. – Нет, Лавр Егорыч! Россия этого не перескочит. Запускать эту заразу нельзя, потом нам всем же тяжелей придётся. Петроград надо расчистить, иначе нет дороги.
– Кем же? – сверлил Корнилов.
– Кем? Да училищами! юнкерами и кадетами! – размахнулся спешенный конный, ему всё было ясно и легко со стороны. – У вас тут всё парады – вот и собери их всех на один парад, но с боевыми патронами. С оркестром веди к Таврическому. Да и разгони этот Совет собачьих депутатов. И всё! И всё.
Всё было ему ясно.
Глаза Корнилова взблеснули угольками. О юнкерах он уже думал. Юнкера честь-то отдают, но для многих их: вот кончился распутинский позор, наконец свобода. Ещё – пойдут ли? А за старших кадетов – родители расквохчутся: мы отдавали детей на ученье, а не на войну.
Да вообще в этом каменном нагороженном городе был Корнилов – как у австрийцев в плену, всё чужое.
Да ещё Совет депутатов – он бы без трепета разогнал, – но правительство его о том не просит, и будет недовольно, или даже разгневается, – как же на правительство руку поднять? на Гучкова?
Служба есть служба. Крымов наехал – Крымов уехал, а кому тут досталось – послужи. Да и Крымов же не против Гучкова советовал.
Но говорить Корнилов был не мастер. И только:
– Как же так, Алексан Михалыч?… Во время войны?
– Так именно во время войны! – опять припечатал Крымов. – А то бы – сполагоря!
В кабинете была открыта форточка – и вдруг стал доноситься оркестр военной музыки.
Приближался со стороны Миллионной.
Но это была не поганая марсельеза. Крымов первый узнал:
– Павловский марш.
Только после этого влетел адъютант и запыхавшись доложил, что Павловский батальон идёт на Дворцовую площадь на парад.
Темнокожий Корнилов, кажется, не мог покраснеть – а жар в щеках: не догадался бы Крымов, что парад назначен без командующего.
– Да, – как будто вспомнил он. – Придётся мне пойти принять парад. А ты – не уходи, посмотри из окна, какие у нас теперь парады. Павловский считается из первых революционных. Он – как бы начинал, и ревнует к Волынскому.
Крымов переколыхнулся мрачно к окну, добра не ожидая.
Смотрели.
– А это что во главе такой молодой? Капитан, что ли?
– Избранный, – вздохнул Корнилов. – Не велят снимать.
– И-и-избранный, – прогудел Крымов. – Небось, солдатам подмазывает.
Колонна уже выходила на Дворцовую и как раз заворачивала по дуге Штаба, чтобы сделать петлю. Оттого она приблизилась, повернулась сюда красными пятнами плакатов, отвлекающих и от вида и от строя, от формы, от лиц, и можно было читать: «Да здравствует Временное правительство!», «Да здравствует Совет рабочих депутатов!»
– Тьфу, оскомина, – отплюнулся Крымов только что не натурально на ковёр. – И ты пойдёшь их принимать?
Лицо Корнилова было темно, угнетено, но и фаталистично. Движение перемены или гнева не пробежало по нему.
Но подходили следующие плакаты – от сердца отлегало: «В единении – сила». «Граждане! Подумаем о наших братьях в окопах.» «Победим или умрём!»
– М-м-мн-ничего, – курильно прокашлялся, пробулькал в толстом горле Крымов. – Да и идут, мерзавцы, не так плохо.
– Даже хорошо, – отлегало у Корнилова. – Видишь, всё ещё можно исправить, силы добрые есть. Только надо их поддержать да соединить.
«Отложим личные счёты!» – был следующий плакат, даже умильный.
А за ним опять: «Да здравствует» – на этот раз – «Учредительное Собрание».
А оркестр тем временем перешёл на марсельезу.
Отвернулся Крымов и ушёл в своё кресло.
А Корнилов надел шинель, фуражку. Со стороны ругать – всегда легко, но если тут что-то хочешь делать, то надо в чём-то и уступить, в чём-то и потерпеть. Уж он не признался Крымову, язык не извернулся, что сам написал в два штаба фронтов просьбу допустить туда к ним депутатов от петроградских батальонов. Он думал так почерпнуть от Действующей армии силу своему гарнизону. Этим гарнизоном он командовал – и должен был его спасти.
Вышел на площадь. Погода была предурнейшая, слякотная, грязная, лужи. Но, как и к волынцам, – натягивало любопытствующую бездельную публику.
Стал обходить фронт – стояли молодцами, отвечали дружно, громко: «Здравия-желаем-господин-генерал!» (Уже не сбивались на превосходительство.)
Стал речь говорить. А о чём? – всё о том же. Что нужна крепкая дисциплина. И спайка с офицерами. (Да половину их уже прогнали.) А со стороны офицеров – тёплое заботливое отношение к солдату. Твёрдо всем стоять на защите нового строя. Да здравствует Павловский полк в окопах!
И лица солдат были вполне довольны вниманием.
Да не может быть, чтоб не было пути к их сердцам. Русские воины – очнутся.
Перестроились в колонну поротно. Переняли – очень недурно – ружья на руку, по полковой традиции. И – пошли печатать, небрежа слякотью, очень собой довольные.
Солдаты – те же дети.
Корнилов отрывисто благодарил проходящие роты за отличный воинский вид.
Его – опять подхватила толпа на руки и понесла в штаб.
Дети.
600
Идя на войну, уверена была Таня Белобрагина, что, останься жива (а лучше – умереть), – ни за что не вернётся в Новочеркасск. После смерти матери – близких тут не было у неё. только родня подальше. Вернуться туда, где любовь её была обманута и унижена, – и на какой-то улице вдруг встретиться с ним? и с ней?
Но отбыв два года тяжкого немецкого плена – не ей тяжкого, а нашим страдальцам-солдатикам – с первой осени в лагере Гаммерштейн, без бараков и землянок, на голой земле, голодали и косил сыпной тиф, и потом цепь лагерей, где пленных могли загнать побоями в торфяное болото и не выпускать оттуда, или, в Ортельсбурге, застрелить пленного за то, что развёл огонь для чайника не в положенное время, заколоть штыком за то, что унёс две картофелины с кухни; беглецов привязывали к столбу, ноги на весу, на неделю, и круговые наказанья всем за побег одного-двоих; где собирали коренья, где отбросы из помойных ям, и к привозимой группе сестёр тянулись с жалобами на многие болезни и болячки, которых знать бы не знали в молодом теле, а в твоих руках почти никаких лекарств; – перед этими отрогами скорби начисто иссякла, излечилась, даже уже с недоумением вспоминалась боль самой Тани. И когда она попала прошлой осенью в возвращаемую партию пленных сестёр, вернулась в Петроград (получила там георгиевскую медаль 3-й степени) – то без колебаний отлилось в ней: конечно в родной Новочеркасск, где родилась, училась, стала сестрой, в неповторимую раскинутую просторную казачью столицу – с её крутыми булыжными взъёмами, лещадными плитами тротуаров, ракушечным устилом нежных бульваров, садами, садами, замкнутыми в заборах при сотнях нескученных деревянных и каменных особнячков, ветровой Соборной площадью у купола-шлема и плечей несравненного Собора, бородатым Ермаком с протянутой на ладони подарком-державой, пирамидальными тополями по Московской, раскидистыми туркестанскими по Платовскому и Баклановскому, дальними видами на аксайские луга, – да нет такого второго города в России! И вернулась. И стала работать в больнице Общества Донских Врачей на Ратной улице. Непереносимое в 20 лет – к 22-м пережито и отвалилось.
