Государи Московские: Святая Русь. Том 1 - Дмитрий Михайлович Балашов
Сейчас, в присутствии игумена Сергия, Федора Симоновского, Аввакума, Ивана Петровского, Спасского архимандрита и иных, бояр и духовных, будет прочтена прежняя грамота, по которой Василию оставляется, на старейший путь, само великое княжение, град Коломенский, села, угодья, коневые стада, борти и ловища, треть Москвы и прочая, и прочая, дабы не исшаяла, не расточилась, не растеклась вновь по уделам собранная воедино земля, чтобы не изнемогла и не ослабла единая власть, без которой – все ли бояра великие понимают сие? – не стоять Руси Великой!
Благословить Василия. И – скорее в путь! Тверской князь Михаил с сыном Александром уже давно устремили в Орду. В Орде нынче ярославские, ростовские и суздальские князья, и не устроили бы вновь какой пакости Семен с Васильем Кирдяпой!
Глава одиннадцатая
В доме Федоровых суета. В числе свиты с княжичем Василием – бояр, кметей, холопов и слуг, толмачей, слухачей, поваренных мужиков, конюхов, гребцов, много различной обслуги, духовных лиц и гостей торговых – в Орду отправляется и сын покойного Никиты, Иван.
Наталья Никитичная у кого только не побывала, устраивая сына в княжую службу. При нынешней бестолочи в делах митрополичьих, при том, как к новому владыке, Пимену, относился весь московский посад да и большая часть духовных (скаредность и лихие поборы нового владыки не радовали никого), оставлять сына под началом митрополичьей дворни ей не хотелось никак. Но и служба, которую вымолила, выпросила, почитай, вдова Никиты, не была премного почетней, не обещала долгих спокойных лет, да и легка не была. Требовалось сопровождать в Орду, к новому хану, княжого отрока, а там, по возвращении… Да и что там теперича, в Орде? И захватить, и в рабство продать могут! А ежели беда какая с княжичем Василием? И князь не простит! И себе не прощу тогда, что отослала сына в Орду! И даже такое подходило – пасть в ноги сыну теперь: «Все брось, мол, оставайся дома!» Но уже и чуяла, и понимала – поздно. Такого ей и сын не простит.
На расставаньи уже, среди всегдашней бестолочи сборов, зазвала Ивана в горницу. Стыдно баять было, но и не сказать – нельзя:
– Попробуй, сын, подружись с княжичем Васильем! Ему престол надлежит. Не кори меня, старую, а наш, михалкинский род, – (уже себя не отделяла от мужевых предков), – силен был службою князьям московским. Федор Михалкич грамоту на Переяславль князю Даниле добыл, дак вот, с того! И другом был князю с отроческих, никак, летов. А и Мишук, дедушко, а и батя твой, Никита! И еще сильны были мы, Федоровы, щедротами Вельяминовых. Помнишь, маленького водила к Василь Василичу? А тысяцкое ушло, и ихней заступы уже, почитай, не стало. Сам понимай! И терем тот продан, в ком я останавливала, бывало, на Москве… И еще держались волею покойного владыки Алексия! Мне он подарил ладу моего, тебе – жизнь. Казнили бы в те поры Никиту, и ты не был бы никогда нарожден на свет. Дак вот, ото всех тех оборон что осталось ныне? Матерь твоя довольно навалялась в ногах у сильных людей, и…
– Понимаю, мамо! – перебил Иван, глядя сумрачно вбок, не в силах был зреть материн обрезанный, беззащитный взор.
– И не кори!
– И не корю, мамо. Прости и ты меня! По младости чего и не понимал допрежь. Тебе-то и за даньщика владычного, и у себя, в Островом, сработать ле?
Бледно усмехнула:
– Маша поможет. Неуж мы, две бабы, за одного мужика не потянем? Да и тесть Офанасов обещал помочь, ежели какая нужа придет! Езжай, не сумуй и помни материн завет!
…Потом были суматошные прощания, суматошные сборы. Машины рыдания у него на плече, ничего не понимающий, но доверчиво-беззащитно – сердце сжалось от того сладкою болью – прильнувший к нему, с рук на руки переданный сын, Ванюшка, Ванята, Иван Иваныч! Когда-то, подумалось, и увижу тебя теперь!
Но и домашние заботы, и прощания все отступили посторонь, когда началась бесконечная работа на княжом дворе. Кули и укладки, дары и снедь, кони, возы, ячмень и справа, завертки, новые гужи, обруди, подковы – запах паленого рога аж въелся в платье, перековывали, почитай, всех коней. До Владимира путь! Так же ли дедушка силы клал, когда отправлялся в Киев с владыкою али еще куда? Всех-то путей еговых и не ведал, не запомнил Иван. И отцовы-то дела от матери понял, почитай…
Но вот и потекло, и двинулось, и по последнему, долежавшему-таки до конца апреля плотному снегу пошли, завиляли, потянулись друг за другом возы и возки, кошевки и сани, розвальни и волокуши с многоразличным княжеским добром. И стало тяжким напоминанием, нужою несносною материно: «Подружись с княжичем!» А как? Что ли распихать бояр да и влезть в возок княжеский? По шее древком дадут вон те, мордатые, да и службы лишиться придет!
До Владимира дотянули. Там, под городом, почитай, по земли волоклись. Иные возы едва-едва, припрядывая коней, вытягивали из весенней жидкой, остро пахнущей всеми ароматами пробуждения грязи. И новая суета началась, когда кладь и добро перегружали в речные суда. По великому счастью Иванову пришло ему попасть гребцом на княжой паузок. А и тут: как исполнить материн завет?
Глава двенадцатая
Подрагивая, ежась от холодного шалого весеннего ветра, кутая плечи в дорожный вотол, глядел он на стремнину прущей полно в подмываемых берегах весенней влаги, дивясь силе реки, гадая, так ли, с тем же удивлением озирали волжские берега отец и дед первый-то раз? И не заметил сперва отрока, остановившегося близь, опершись, как и он, о дощатый набой, за которым тугими маслеными струями ярилась, завивалась белыми барашками синяя взволнованная вода. Не сразу и понял Иван, что отрок сей – это и есть княжич Василий, будущий великий князь Московский, и надобно, верно, заговорить с ним. Дак – не о чем! Хоть и хочется заговорить: уже не от материных наставлений, а самому пала жалость в ум погордиться чем али указать на что юному княжичу. Да пока гадал да мечтал, не заметил беды. Отрок, спасибо, крикнул ему звонко:
– Голову нагни, кметь!
Парус, тяжело хлопнув и качнувши палубу, перелетел на другую сторону судна. Нижняя райна прошла у него над самою головой.
– Спасибо, княже! – произнес, покраснев, Иван. Все пошло совсем не то и не так, как мечталось.
– Первый раз? – вопросил княжич с беглою улыбкой мальчишечьего превосходства. Его, видно, позабавили смущение и растерянность незнакомого молодого московского воина.
– На Волге – первый! – возразил Иван и быстро, чтобы не показаться совсем уж серым недотепою перед отроком-княжичем, добавил: – У меня батя покойный много ездил. С покойным Алексием был в Киеве, спасал владыку… – сказал и поперхнулся Иван. Не знал, дале говорить али дождать вопрошания?
– Как звали-то батю? – повелительно, ведая, что ему отмолвит готовно, и не только готовно, но и с радостью всякий и всегда, вопросил княжич.
– Никита Федоров! – сникая, отмолвил Иван. Почудило, облило горячим страхом: а не ведает ли княжич о том, давнем, убийстве Хвоста?
Василий подумал, сдвигая русые, еще по-детски светлые бровки, видимо, пытался вспомнить.
– Батя еще Кремник рубил! – подсказал Иван торопливо. – Тот старый! И дедушко наш тоже! – И уже с отчаянием, сникая голосом, теряя нить разговора, домолвил: – А прадедушка наш, Федор Михалкич, грамоту на Переяславль князю Даниле привез… С того ся и прозываем Федоровы!
В глазах отрока-княжича мелькнул интерес. Все это было так далеко от него, при прадедах. И ничего он не ведал, ни о какой грамоте, батя, кажись, и не баял о том!
– Расскажи! – требовательно повелел он. И тут Иван едва не оплошал вторично.
– Ну, дак… – начал он, запинаясь, с ужасом понимая, как мало и он сам ведал о грамоте той. Но, слово за слово, к счастью, никто не торопил, не звал, начал сказывать.
Поскрипывали снасти, колыхалось судно, перла и перла стремнина волжской воды, и тянулись, медленно проходили мимо далекие зеленые берега. Пустыня! Редко мелькнут тесовые кровли недавно восстановленных хором. После татарских
