Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси
– Не беспокойтесь, мистер Дирек, я не насовсем – только на воскресенье: надо ж у них прибрать. В Лондоне мне вовсе не плохо. Ни за что сюда не вернусь, ни за что, ни за какие коврижки…
И она надула красные губки.
– А где ваш отец, Уилмет?
– Он в роще, рубит жерди. Говорят, вы хворали, мистер Дирек? Вы чего-то бледный. Плохо вам было? – Глаза у нее удивленно раскрылись, словно даже мысль о болезни не вмещалась в ее голове. – А в Лондоне я видела вашу невесту. Она у вас красивая. Желаю вам счастья, мистер Дирек… Дедушка, здесь мистер Дирек.
Из-за ее плеча высунулось морщинистое желтое лицо старого Гонта. Он стоял молча и даже не поздоровался с гостем. Неловко, скрывая огорчение, юноша сказал:
– Я пойду его поищу. До свидания, Уилмет.
– До свидания, мистер Дирек. Здесь сейчас довольно спокойно, не так, как прежде.
Ее плутовское лицо снова засветилось улыбкой, и, повернув голову, она почесала подбородок о свое полное плечо, как резвая телка, а из-за спины у нее выглядывал старый Гонт, скривив губы в легкой саркастической усмешке.
По дороге в рощу Дирек издали заметил где-то за изгородью высокого темноволосого батрака Телли, который был его правой рукой во время схватки со штрейкбрехерами. Дирек окликнул его, но – услышал или не услышал – тот не отозвался, и он молча перемахнул через перелаз. Луг круто обрывался к речке, и возле брода Дирек натолкнулся на маленького хромоногого пастуха, который на его приветствие сухо ответил: «Добрый день» – и тут же занялся починкой плетня. У Дирека снова защемило сердце, и он поспешил дальше, на стук топора. На самой опушке рощи Том Гонт рубил молодую поросль. Увидав Дирека, он перестал работать, и его подвижное лицо как будто застыло, маленькие злые глазки настороженно уставились на юношу.
– Доброе утро, Том, давно мы с вами не виделись.
– Да, давненько… Вы, говорят, здорово стукнулись…
Дирек болезненно поморщился. Эти слова были произнесены таким тоном, будто он пострадал в драке, к которой Том Гонт не имел ни малейшего отношения. Он через силу заставил себя спросить:
– Вы знаете про беднягу Боба?
– Д-да… Вот ему и крышка…
За этими словами скрывался какой-то другой смысл; обветренное лицо Тома было недружелюбно, он не сказал слова «сэр», которого даже он, Том Гонт, не опускал в разговорах с Диреком; во всем этом сквозила острая неприязнь. Дирек, чувствуя, как у него болезненно сжимается сердце, в упор посмотрел на Гонта.
– В чем дело, Том?
– Дело? Да какое тут может быть дело?
– В чем я виноват? Объясните.
Том Гонт усмехнулся; его маленькие глазки уставились прямо на Дирека.
– Джентльмены всегда выходят сухими из воды.
– Что вы! – горячо воскликнул Дирек. – Неужели вы считаете, что я от вас отступился? В чем дело? Говорите.
– Отступились? Вы не отступились. – Он не отводил от Дирека глаз и говорил все с такой же издевкой. – Да только мы-то умирать ради вас больше не намерены.
– Умирать? Ради меня? Неужели вы не понимаете – я бы жизнь отдал, лишь бы… Черт бы вас побрал!
– Да уж и побрал с вашей помощью… Вы теперь довольны?
Дирек был бледен как смерть и весь дрожал.
– Неужели вы думаете, что я преследовал какие-то личные цели?
Том Гонт ухмыльнулся:
– В том-то и дело, что никаких целей у вас не было. Вот что я думаю. И другие тоже. Все, кроме бедняги Трайста. А чего вы для него добились, сами знаете…
Дирек, раненный в самое сердце, стоял как вкопанный. Где-то ворковал голубь, срубленные деревца душисто пахли в нагретой солнцем роще.
– Я понял, – сказал Дирек. – Спасибо, Том. Хорошо, что вы мне объяснили.
Том Гонт и бровью не повел.
– Не стоит благодарности, – сказал он Диреку и снова взмахнул топором.
Но когда отошел на порядочное расстояние от того места, где стучал топор Гонта, Дирек бросился ничком на землю и, спрятав лицо в траву, стал кусать жесткие зеленые стебли, на которых еще не высохла роса, глотая вместе с их сладковатым соком всю горечь своего поражения. Снова перед ним выросла серая тень и встала неподвижно в ярком свете теплого августовского дня, полного летних запахов и звуков, а кругом ворковали голуби, и в воздухе носился пух одуванчиков.
Когда через два часа он вернулся домой и вошел на кухню, ни у кого из его родных не хватило духу поздороваться с ним, кроме Фрэнсис Фриленд, которая подставила ему щеку для поцелуя.
– Как я рада, милый, что ты еще всех застал. Дядя Джон думает, и все мы с ним согласны, что нельзя поощрять этих батраков, когда они так неприлично себя ведут… Это, это… Ну, ты сам знаешь, что я хочу сказать…
Дирек горько усмехнулся:
– Вы, бабушка, хотите сказать, что это преступно… Прибавьте еще, что это мальчишество. Я это сейчас и сам понял…
Голос его так изменился, что Кэрстин подошла и положила руку ему на плечо.
– Ничего, мама, они просто послали меня ко всем чертям…
Всем, кроме Кэрстин, очень хотелось выразить свою радость, но решилась на это только одна Фрэнсис Фриленд:
– Ах как я рада, милый!
Затем поднялся Джон и, протянув руку племяннику, сказал:
– Значит, Дирек, мы ставим точку – и всем неприятностям конец?
– Да. И я прошу прощения у вас, дядя Джон, и у вас, дядя Стенли и дядя Феликс, и у отца, и у бабушки…
Они поднялись на ноги; у Дирека было такое лицо, что у всех у них перехватило дыхание – даже у Джона, даже у Стенли.
Первая нашлась Фрэнсис Фриленд – она направилась к двери, уводя с собой двух своих сыновей; два других ее сына пошли за ними следом.
Дирек стоял как каменный, устремив взгляд куда-то в угол, мимо Недды.
– Мама, спроси его, чего он от меня хочет.
Недда с трудом сдержала крик, но Кэрстин только крепче сжала плечо Дирека и спокойно сказала, глядя в угол:
– Ничего, мальчик. Он тебе улыбается. Ему просто хочется побыть с тобой.
– Но ведь я ничем не могу ему помочь.
– Он это знает.
– Лучше б он
