Вячеслав ШИШКОВ - Емельян Пугачев (Книга 2)
Уж ты не сумлевайся, пожалуй, – он, право, подлинный.
Крылов захохотал, похлопал Перфильева по плечу.
– Брось-ка ты, брось, Афанасий Петрович, пожалей свою голову! Ведь тебе сколько? Сорок пять годков есть? Вот то-то же… Ведь ты и в Питере сколь времени жил, да и вообще казачество считает тебя человеком умным…
А ты вот с линии сшибся… И тебе ли меня в обман вводить? Меня, строевого офицера?
– Вот ты не веришь, господин капитан, – вспыхнул Перфильев, и рыжеватые щетинистые усы его встопорщились. – А при государе в Берде один коллежский асессор из Симбирска служит, так ему уж видней, чем нам с тобой, кому он служит – царю али самозванцу.
– Да плюнь ты этому асессору в маковку! – вспылил в свой черед Крылов. – Ум-то у тебя в башке есть или собаки съели. Умер государь Петр Федорыч! Откуда же ему в живых быть? А самозванцы часто бывали на Руси. И темные люди шли за ними, а потом и ахали… Нет, Перфильев, нам с вами не по дорожке…
– Как знаешь, Андрей Прохорыч, как знаешь. Не согласны ворота отворить, мы вас голодом выморим.
– Вам выморить нас не удастся, а что вы все в петле качаться будете – это да…
– Ну, что ж, либо рыбку съесть, либо раком сесть! Слыхал такое?
4В Военной коллегии всяческих дел было выше головы. Ежедневно занимались с утра до вечера, иногда и в вечернюю пору, при огне. Максим Григорьевич Шигаев, заменявший в Берде Пугачёва, начальник строгий, требовательный.
Возле избы, где коллегия помещалась, кучка ходоков-крестьян. Так было почти всякий день. По белым степным просторам шагали ходоки в Берду. Они сбивались в кучки, чтоб можно было обороняться от волков или от лихого человека. Мужики шли в поисках правды, несли царю свои обиды и ожидали от него защиты, скорой милости.
Губернская администрация, давным-давно выведенная из привычного строя, бездействовала, единственная в крае власть была – власть Пугачёва.
Крестьяне окружили подошедшего Шигаева (на рукавах у него нашивка из золоченого позумента), иные поклонились ему в пояс, иные опустились на колени и загалдели в десяток голосов.
– Стойте, мирянушки, – выкрикнул Шигаев, – давай по порядку. Дед, говори, с чем пришел?
– Ой, батюшка ты мой, да вот атаман-то ваш, Илья Карпов. – И старик с печальными, уставшими от жизни глазами, кашляя и поматывая бородой, обсказал Шигаеву свои жалобы на атамана. – Меня от семи деревень, отец, послали до царя управу искать: Машкино, да Кочки, да Красные Петушки, да…
Шигаев опросил всех крестьян, писчик записал: кто, откуда, по какому делу.
– Ступайте ночевать вот в тот домок, – сказал ходокам Шигаев, – да скажите, чтоб попитали вас. Мол, полковник Шигаев приказал.
– Да у нас свое, отец… Свой харч-то прихвачен, свой кус.
– Добро! А утресь об это место приходите: будет резолюция.
Он вошел в избу, посмотрел бумаги, зашумел на писчиков:
– Плохо стараетесь, ребята… Дело наше не куется, не плющится.
– Да ведь с государем которые уехали, господин полковник. А нам не ослепнуть стать, – оправдывались писчики из молодых казаков.
Их пятеро. Они с усердием скрипели перьями. Был еще не поздний час, но крошечные оконца давали скудный свет. Горели два фонаря да две свечи.
Груда написанных бумаг: к Нур-Али-хану в Башкирию, во многие горные заводы, к «графу Чернышеву» под Уфу, на форпосты и подначальные Пугачёвцам крепости. В особой стопке лежали полковые листы, с поименными списками коренных казаков и новых людей, поверстанных в казаки. Тут же – ведомости на выдачу жалованья всем служилым людям. Вот описи принятого в покоренных крепостях имущества и прочее, и прочее…
В местностях, занятых Пугачёвым, Военная коллегия вершила массу сложнейших дел. Так, во многих городах и селениях вновь посаженным атаманам вменялось в строгую обязанность блюсти государственные доходы от торговли солью и «о сих доходах рапортовать в коллегию с присылом собранных денег». Нужно было следить и за правильной работой «постоянно действующей почты». «Кто какого жительства услышит неприятельские находы, то чтобы неотложно во всякой скорости рапортовали в Военную коллегию через почту». Надо было заботиться и о том, чтобы крестьяне, поверстанные в казаки Пугачёвской армии, а также и жители, нуждающиеся в «личных документах», были снабжены от Военной коллегии паспортами. Военная коллегия указывала: «Из здешней армии без письменных билетов много в домы свои разошлись, того ради тебе, села Крылова, старосте Дмитрию Запарову, естли хто из здешней армии без билетов, оных людей не пропускать». Были также «указы» к защищению православной церкви. Так, указ Военной коллегии на имя есаула Чугвинцова, находившегося в Красноуфимске, повелевает:
«…Да и того вам накрепко незаконной причины наблюсти: всякого звания люди – башкирцы, киргизы или мещеряки до российских церквей божиих обиды или грабежи как сам их начальник, так и его команды люди, то есть иноверческие, разорения никакого бы не оказывали. Да и от веры христианского закона, кто будучи в нем, от того не отпадать. А кто противу сего учинит нарушение христианской веры, таковы примут от его величества за нарушения закону тягчайшие истязания».
При решении сложнейших и важных вопросов, в особенности когда дело касалось смертной казни, присутствовал сам Пугачёв. И нередко, если вопрос не задевал интересов движения в целом, Емельян Иваныч, вопреки постановлению коллегии, оказывал виновным милость. Но к нарушителям воинской дисциплины, явным изменникам или злостным «супротивникам» он неизменно был суров.
Шигаев послюнил пальцы, снял нагар с двух свечей, присел к столу и принялся за дело. Горшков читал ему и подписывал указы, именные повеления, ярлыки на беспрепятственный проезд, а коллежский асессор Струков, запойный лысый старичок с трясущимися руками, пришлепывал к бумагам печать с государственным гербом. Говорят, он занимал в Сызрани доходное место, но пропил казенные деньги и, будучи человеком одиноким, недавно бежал от суда в Берду вместе с несколькими крестьянами и дворовыми людьми, приклонившимися «батюшке». Впрочем, точных сведений о том, кто этот человек, Военная коллегия не имела и проверку его личности, к сожалению, не чинила. Коллежскому асессору почему-то поверили на слово. Шигаев дорожил им как знатецом казенных порядков.
Начали готовить указы и повеления по ходатайству крестьян-просителей.
Вдруг послышался звяк бубенцов, отворилась дверь, и, в сопровождении Падурова, вошел в канцелярию Пугачёв, в лисьей шубе. Поздоровался, задвигал строго бровями, сказал:
– Поздравляю вас с новой государыней, Устиньей Петровной. (Все удивленно вытаращили глаза и почему-то испугались. У Шигаева замерло сердце.) Оповестить о сем по армии! Такожде наказать попам, чтобы в церквах Устинью Петровну упоминали. Ты кто? – обратился он к старику-асессору, насквозь прощупывая его взором.
– Чиновник, ваше величество… Струков… Коллежский асессор, – забормотал тот, пуская пьяную слезу и кланяясь. – Будучи затравлен гонителями… верой и правдой… по неисповедимым путям…
– Служи… Только, вижу – пропойца ты… Нос-от выдает тебя. На деле, гляди, не пей, ваше благородие, иначе гнев увидишь мой.
Пугачёв задал несколько вопросов касательно крестьянских дел и вслед направился домой. Вместе с ним сел в сани и Шигаев.
– Что же вы государыню-то с собой не прихватили, хе-хе-хе-хе, – засмеялся, закашлялся Шигаев. – А напрасно! Ах, напрасно!
– А чего ей тут делать? У нас жизня военная тута-ка.
– Я не про то, батюшка Петр Федорыч… Напрасно, мол, ожениться-то изволили, не ко времени.
– Вот те здравствуй… Мне старики-казаки присоветовали.
– Казаки-то казаками, им лестно, а ведь у нас, в армии-то, мужиков многие тысячи… Звон пойдет… пересуды! Маху дал ты, батюшка Петр Федорыч, как бы худа какого не приключилось.
Пугачёв хмуро молчал. Бубенцы звякали, тройка неслась, Ермилка присвистывал, он нарочно мчал по всей слободе; пусть знают людишки, что «сам возворотился».
– Окудесили тебя, ваше величество, оволхвовали! – как шмель, зудил Шигаев над ухом Пугачёва. – Ну да уж теперича не воротишь… Ау!
– Брось ныть! Сколько у тебя вина?
– Сто семьдесят бочек, батюшка.
– Выкати народу бочек сорок. – И, помедля, добавил:
– А за этим стрюцким, за пьянчужкой-то, глаз да глаз надобен… Чегой-то не дюже он поглянулся мне.
На другой день были призваны к Пугачёву атаманы со старшинами. Он объявил им о своей женитьбе на дочери яицкого казака Устинье Кузнецовой и закончил:
– Признайте и вы, господа атаманы, Устинью Петровну за всероссийскую государыню, почитайте её со всем усердием и пребудьте верны, как мне, великому государю, так и ей, великой государыне.
Полковник Шигаев поклонился Пугачёву и громогласно, при всех, поздравил его с супругой. А все прочие, как бы опечалясь «сею ведомостью», наклонили головы и стояли молча. Такое настроение ближних кольнуло Пугачёва. Он понял, что дело с женитьбой вышло для него «боком». Он почувствовал себя на какой-то момент одиноким и слабым, но тут же оправился.
