Племенные войны - Александр Михайлович Бруссуев
— Возвращение в Революцию не всегда подразумевает, возвращению в ту Революцию, которой изначально поклялся служить до последней капли крови, — философски изрек Акку. — Можно и перепутать, оказавшись в контрреволюции.
Следовало, конечно, запомнить эти слова, да голова у Тойво была занята совсем другим.
— А что — на Барбадос теперь можно забесплатно отправиться? — лукаво поинтересовалась Лииса.
— У нас кое-какая финансовая договоренность с Куусиненом имеется, — ответил Тойво, не желая развивать тему про деньги. Получилось не слишком убедительно.
— Ну, Вилли Брандта (подпольное погоняло Отто Куусинена) попробуй еще отыскать, — засмеялся Пааси.
— Попробую, — тихо, но решительно заметил Тойво.
* * *
Между тем молчание в вагоне, видимо, прискучило беспалому, он тряхнул своей головой, словно отгоняя тяжелые мысли и сказал:
— Наш мир устроен Господом, но Господом ли этот мир обустраивается? Сто лет длилась ливонская война, двести лет избивают старообрядцев. Кто-то может сказать: зачем? Старое — не всегда плохое, старое может быть даже ближе к изначальной Истине, если она нам нужна. Я сам, как Салтыков-Щедрин, придумывал разные каверзы, чтобы не позволить старообрядчеству, как таковому, существовать. И дело не в имущественном достатке и длине бород, дело в том, чтобы сбить народ с пути, создать хаос. Знаешь, что такое «хаос»?
Тойво только неопределенно кивнул головой: вроде бы каждый это знает.
— Хаос — это такой новый порядок. И чтобы его установить, нужно приложить много усилий. Гораздо больше, нежели поддерживая порядок былой.
Бородатый дядька излагал свои мысли, не выказывая ни волнения, ни отчаяния. Будто уже думал-передумал. А передумав — смирился.
— Ты кто? — спросил Антикайнен. Получилось невежливо, но нерусскому это было простительно.
— Николай Дубалов, в миру — прокурор Бежецка, ныне — гармонист. Народ на свадьбах веселю.
И он ловко пробежал обрубками пальцев у себя по груди, словно бы по ладу гармошки.
— А вот ты кто? — таким же тоном спросил Дубалов.
— Тойво, — ответил Тойво. Назвать свое ремесло он затруднился, поэтому добавил. — Тойво Антикайнен.
— А кем работаешь? — непринужденно поинтересовался гармонист.
«Да никем не работаю. Деньги в больших суммах отжимаю у воров, людей плохих жизни лишаю. Работал, не покладая рук. Теперь вот в отгулах по собственному желанию».
Лотта! Вот за кем он ехал! Внезапно картина, как он сел в поезд с Путиловского вокзала, всплыла в его мозгу со всей ясностью. И то, что этому предшествовало, тоже вспомнилось.
— Литерный вагон железнодорожного депо, — сказал Тойво, словно повторяя слова товарища Рахья, который специально зашел к ним с Лиисой и Акку, едва только получил информацию от Консты Линквидста.
— Понятно, — кивнул головой беспалый гармонист. — Железнодорожник, получается. Хорошее дело, чего и говорить.
Тойво даже как-то выдохнул, словно с облегчением. От таких потерь памяти можно и сердечный приступ получить!
— Финны ненавидели карелов не потому, что те были какие-то нечистоплотные или необузданные в своей дикости, — продолжил свой рассказ Дубалов. — Карелы эти знали и придерживались таких древних обычаев, что «цивилизованные» люди ожесточенно эти обычаи отрицали, всячески смеялись и глумились над ними. Как же — финны, то есть, Европа, драгуны, кавалергарды.
Тойво с запоздалым стыдом вспомнил, как много лет назад застал Куусинена, беседующего с карелом-ливвиком возле порта Гельсингфорса. Тогда этот человек ему показался полным лесным дикарем, эдаким Хийси (лешим), оказавшимся в цивилизации. Пренебрежительность — вот, что он чувствовал тогда. Вероятно, так же, только кратно усиливаясь, относились подчиненные Маннергейма к олонецким егерям.
Однако, припоминая, у Куусинена чувства своего превосходства не было никакого. Наоборот, он беседовал с ливвиком с великим уважением, прислушивался к нему, как к мудрому учителю, даже, несмотря на то, что говорил тот смешно, используя устаревшие и почти полностью вышедшие из употребления слова и выражения.
— Помню, как один из егерей, после особо жесткого «обмена любезностями», размазывая кровь по лицу, сказал, а мне потом перевели, — сказал Дубалов. — Точно, конечно, не изложу, но примерно смысл его слов сводился к тому, что «если гнушаешься и глумишься по отношению к своим ближайшим соседям, то будь готов, что в скором времени поблизости окажутся дальние соседи, которые вовсе не соседи, а арабы, китайцы, негры или индусы. Живи с ними, коли получится. Может, в скором времени и сам сделаешься арабом, китайцем, негром или индусом».
Ну, что же, вполне разумно, согласился Тойво. Помня, какое отношение государственных чиновников во вновь образованном государстве Финляндия к своим же соотечественникам, не удивительно совсем худое их поведение с разными прочими карелами. Но сам-то он не карел! Поэтому решил поменять тему.
— А увечье рук тоже с Маньчжурии? — спросил он.
— Да нет, — усмехнулся Дубалов. — Реквизировали мы однажды кое-какое хозяйство у старообрядцев в Бежецке — все по закону, потому, как я сам и был закон, черт бы его побрал. Вскрыл один ящик, весь в праведном гневе, он — возьми, да и взорвись. Не сильно, не адской машинкой был заряжен, а артиллерийскими капсюлями, но пальчики мои бедные отлетели. Досадно, конечно, но именно тогда глаза у меня и открылись. Что мы делаем? Мы же культуру уничтожаем. Ту, что была раньше на этой земле, насильно насаждая, что попало. Иконы попы перерисовывают и подрисовывают, книги пропадают, какое-то монголо-татарское иго напридумывали. Вот я и подумал: лучше буду песенки петь, да на гармошке играть. И тебе, паря, советую: держись от политики подальше. Думаешь, цель у нее — выявить, кто сильнее?
— Вероятно, так и есть, — согласился Тойво. Кто сильнее, тот и гнет свою политику, тот и устанавливает свое господство.
— Цель у политики одна: подменить былое истинное выдуманной ложью, — Дубалов подмигнул и опять прошелся обрубками пальцев по своей груди, как по гармошке. — Подменят — тогда пиши пропало.
— Почему?
— Так ты Библию вспомни: «и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь»[3]. Падет последний карел, преисполнится чаша грехов людских, радуга пропадет, наступит Потоп. Короче, всем будут кранты.
Они замолчали, Антикайнен молчал сильнее. Стало быть, музыкант Дубалов молчал слабее. Каждый думу свою думал.
* * *
Линквидст обнаружил перемещение столыпинского вагона из Выборга в Петроград, а потом еще и еще, пока, наконец, он не приехал в город Буй Вологодской губернии. Там он затаился и стоит, вероятно, в ожидании новых арестантов.
Первым побуждением Тойво было вскочить и побежать. Что должно
