Пролог - Наталия Репина
Налетел несильный порыв ветра, деревья тихо прошумели маленькими, еще слабыми листьями. Еще раз прошумело, на Алексея капнуло несколько капель. Повеяло свежестью, запахло рыхлой, влажной землей. Регина перешла на другую сторону и скрылась за поворотом. Ему совсем не нужна была ни эта влюбленность, ни сама Регина, но ощущение новой, правильной жизни, которая теперь почему-то начнется, вдруг легло ему на сердце. Макавеев, вспомнил он и улыбнулся от удовольствия.
Дома тетка ждала его ужинать. Он много раз говорил ей, чтобы она не дожидалась, но она дожидалась. С возрастом в ее жизни появилось много ритуалов, которые не были ей дороги и даже тяготили, но она почему-то соблюдала их – не из чувства долга или любви к порядку, а просто потому, что когда-то так сложилось, и почему, собственно, это надо менять.
Они сели.
Таисина живость и легкость не исчезли, но к ним прибавилась ворчливость. Она часто была чем-то недовольна, бурчала на одной ноте, как вхолостую работающий мотор. Алексей не прислушивался. «У всех людей… а у нас… возьми кого хочешь… а я тебе говорила…» Готовила она очень жирно, с большим количеством масла, сковородки мыла редко и плохо. Зрение портилось, но очки она не любила, поэтому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя заметить в котлете волос, кусок стекла или просто бумажку. Он привык и не придавал этому значения. Иногда сильно травился теткиной стряпней и бегал ночь напролет в сортир – но у них был свой домик, не коммуналка, и за сидение летом во дворе, а зимой в сенях над ведром никто не порицал. Утром тетка с виноватым видом кричала: «Там свежее все было, это ты на работе!» – на том и заканчивали.
Костыли ее нещадно скрипели, но к этому они оба тоже привыкли. Тетка периодически обшивала перекладины, на которые опирались подмышки – ткань протиралась, ерзала по гладкой отполированной деревяшке, она наворачивала следующий слой, который тоже постепенно стирался, и таких слоев можно было насчитать несколько, например, в те моменты, когда костыли лежали, прислоненные к дивану, а она, откинувшись на подлокотник, читала «Известия». Читать она любила, и пристрастия у нее были странные: роман Войнич «Сними обувь свою» и стихотворение Некрасова «Несжатая полоса». Алексей помнил, что, когда он был совсем маленький, она часто читала ему его вслух, особенно выразительно, с нажимом произнося слова: «Вашему пахарю моченьки нет!»
Сегодня тетка была как-то особенно недовольна его поздним возвращением, и он, как ни занят был своим предвкушением Макавеева, обратил на это внимание. Недовольство ее выражалось не в ворчании, а, наоборот, в молчаливом и замкнутом пребывании в себе. Уже внутренне чувствуя, что произошло, он до последнего гнал от себя свою догадку, но к чаю сдался и, вылавливая не опустившиеся на дно чаинки (он терпеть не мог эти чаинки), подчеркнуто буднично спросил:
– Что, мать приходила?
Тетка грохнула чайник обратно на плиту и закричала:
– Я ей говорила: не приходи! Я сколько раз ей говорила?!
В крике чувствовалась глубоко запрятанная, даже от самой себя, вина и беспомощность, и он, уже собираясь обидеться на тетку, в последний момент пожалел ее и передумал.
Мать пила.
Она начала пить в сороковом, когда с финского фронта пришла похоронка на отца. Начала столь стремительно, что поневоле возникала мысль о предрасположенности и о том, что, не погибни отец, нашлись бы другие причины.
Отец был коренной москвич, сословия неизысканного – до революции Половневы держали скобяную лавку – но у них все-таки был свой дом и мастеровые в подчинении. А мать пришла из деревни на заработки: ее дальняя родственница подрабатывала у соседей, еще более зажиточных Соловьевых, в деревне же было голодно, вот она и решилась. Она была не слишком хороша собой, довольно быстро к ней за дикие раскосые глаза и торчащие скулы приклеилось прозвище «мордва», но в ней была какая-то наивная и действительно языческая энергия, которой аморфные московские мещане Половневы были лишены. И при своей дикой внешности она была очень робкой. И вот отца убили, а мать запила. Ее дикость в сочетании с робостью обернулась кошмаром: она стала водить любовников. Сначала по-тихому, потом все более явно. Банечка ругалась, плакала, просила, тетка презирала и тоже при случае ругалась – мать терпела, молчала, иногда, когда Половневы переходили на совсем повышенные тона, тихо и угрюмо говорила: «Да… да… вот так вот, да… вот так…» – и ближайшей ночью Алексей снова просыпался от тихого стука в окно. Впрочем, он был уже взрослый – семнадцать лет – и, хотя женщины у него еще не было, особой тайны в процессе для него уже не оставалось.
Во время войны Половневым пришлось утихнуть – мать устроилась работать в овощной магазин, а многие из ее ночных визитеров остались в тылу, таким образом, семья не бедствовала – ни банечка, ни тетка, ни другие Половневы, двоюродные и троюродные, которые мгновенно возникли отовсюду и стали частыми гостями. Она была безотказна и в этом смысле тоже. Кормила всех. Но после войны обнаружилась крупная недостача, и хотя виноваты были визитеры, а она, возможно, в наименьшей мере, свалили на нее. Мать села на пять лет. Он ездил к ней в колонию, теперь уже он возил ей продукты. Среди стучавших в окошко нашлись по-своему порядочные люди – помогали.
Она вернулась в пятьдесят третьем, и ее уже было не остановить. Сначала Алексей с теткой еще пытались помогать – Алексей искал ее по собутыльникам, приводил домой, кормил, тетка, ругаясь, отмывала – или она, через неделю – другую скитаний возвращалась сама, и Алексей, как когда-то в юности, просыпался от стука в окно. Возвращалась вшивая, вонючая, в скользкой от грязи одежде, в кислом запахе перегара. Тетка кричала, мать угрюмо говорила: «Да… вот так… вот так вот…» – а утром чинно сидела на стуле чистенькая, в белом платочке, который диковато смотрелся на ее коричневом лице с задубевшей от солнца и ветра кожей. Два или три дня она так сидела, а потом исчезала. И все повторялось сначала.
Однажды тетка ударила ее по лицу. Это было в сенях, в темноте. Алексей не сразу вышел из своей комнаты, вообще сначала не понял, что она пришла. Когда уже закричала на высоких и агрессивно-испуганных нотах тетка, выскочил, вгляделся, еле различил мать, слившуюся с темнотой сеней. Подошел ближе. Под носом
