Людмила Шаховская - Набег этрусков
Деревья поредели, какой-то широкий луг расстилался перед бегущим, вдали мерцали огоньки в домах бедняков, встающих раньше света.
Вулкаций очутился в деревне, точно принесенный туда вихрем зимней грозы.
– Кто тут болтается? – раздался сердитый окрик человека, спавшего на земле.
Не узнав, что это сторож Турновой пасеки, Вулкаций побежал еще шибче без оглядки. После нового окрика вслед за бегущим просвистела стрела.
Наклонная почва помогала бегу юноши. Ему слышалось, что к сторожу на помощь пришел кто-то и кричит: «Вор! Помогите!..» Он не признал, что это голос Прима, сына управляющего. В эти минуты новая мысль поразила Вулкация: у него нет оружия при себе; оно потерялось во время его бега по роще. Он огляделся и с удивлением увидел себя во владениях Турна, подле самой усадьбы. Задыхаясь от усталости, а еще сильнее от нервного волнения, он быстрыми шагами подошел к забору, перелез в сад помещика, подошел к окну строения, где светился огонь утренней стряпни.
Вулкаций влез на дерево и притаился в его густой листве, чтобы слушать и смотреть сквозь окно, что делается среди погубленной им семьи.
Он увидел жену Грецина Тертуллу, главный предмет зависти и ненависти Стериллы с ее дочерью.
Тертуллу прозвали в околотке «Хищная сова» за крючковатый нос при круглом лице и большие глаза, а также за ее злость и постоянное брюзжание на все и всех.
Убитая неприятностями, давно больная каким-то внутренним недугом, эта старуха теперь доживала свои последние дни.
Она качала в люльке ребенка Амальтеи, напевая ему про ждущие его беды рабской доли:
Счел господин нашОсенний приплод:Дали коровыДвенадцать бычков;Дали рабыниМальчишек пяток;И приказаньеДает господин:К праздникам резатьВсех новых телят,Выделать шкуркиДля тонких ремней,Свить из них многоТреххвостых бичей,Бить ребятишекЗа всякий пустяк.Пред господиномИ скот и рабыУчастью равныПо воле судьбы.
Ее муж Грецин зевал, с трудом протирая кулаками глаза, слипающиеся от пьянства до полночи с приятелями из деревенских.
– Старуха, полно ныть! – перебил он невольничью песню жены над внуком. – К чему напоминать и себе и другим то, чего и так не забудем?! Эх, рабская доля!..
И шибко раскачав люльку, он затянул насмешливую рапсодию про гибель Сибариса[9], откуда вел свое происхождение:
Вы проснитесь, сибариты,Бросьте гибельную лень!..Ваши стены без защиты...Враг разрушит в черный день...Но напрасно волхв пророчит...Не проснулся сибаритИ впросонках лишь бормочет:Не разрушит... погодит...
В комнату вбежала Амальтея, ходившая в полутьме наступающего утра в огород за кореньями. Она дрожала от ужаса, едва выговаривая слова.
– Я видела его... Верания... там... на дереве...
– Померещилось тебе, – возразила мать, – что вы, друзья мои, ни говорите, – принялась она рассуждать с сердитым ворчаньем, – а я верю деревенской болтовне, что это оборотень... где там на дереве?
– Вон там... там...
Амальтея указала; все выглянули в окно, но никого не видели, потому что Вулкаций успел спрыгнуть и убежать.
– Никого нет, – заявил Грецин.
– Ты припомни: Инва стал шалить именно с тех пор, как исчез Вераний... и сам господин его за оборотня счел... и в царской прислуге такого оруженосца, все говорят, нет... откуда ж он взялся и куда пропал? Пицен, который вместо Балвентия, говорив будто недавно ночами леший всю свинарню изрыл... зачем?
– Вестимо, Балвентий напустил его. Соседская экономка Стерилла прямо говорит, что этот «Поросячий Ум» колдуном был, только тайно, – покуда жил, скрывал, а помер – принесли его в жертву, зарезали старшины, это и проявилось.
– Соседи фламиновой усадьбы сплетники... все врут на нас и на всех наших, – заметил Грецин.
Но жена накинулась на него еще настойчивее.
– Врут... конечно... только не в этом... Стерилле как не знать?! Дочь-то ее колдунья явная, живет этим... ходит, вишь к ней по ночам сквозь трубу сам Аполлон... да куда там? В этом врет, бахвалится. Станет сам Аполлон к этакой ведьме ходить!.. Оборотень, небось, какой-нибудь, леший из болота, оттого я и верю ей, что Балвентий Поросячий Ум знался с такими силами; отмстил он за себя деревенским и в эти-то два месяца изрядно... примется мстить и нам, увидишь!..
– Как бы ребенка не испортил, мама! – воскликнула Амальтея в еще большем страхе.
– Ребенка... туда бы и дорога твоему ребенку!.. Кинуть бы его в болото... Кем он будет, вырастет? Каким архонтом сибаритским? Под плетью и пощечинами, как твои братья росли? Ты не ребенка, ты себя береги!.. Ходишь к своему контуберналию[10], а там может очутиться другой вместо него или даже в его виде... Обнимет, станет целовать, будто он, а потом рявкнет медведем, захохочет, да еще, пожалуй, в свое логовище, в болотную тину, унесет и утопит со зла на нас. Помните, Вераний один раз принялся у нас в свадьбу играть[11]? Тебя с Балвентием чуть не сочетал в шутку? Это он хотел сделать, чтобы дать старому свинопасу власть над тобой, когда тот помрет.
– Прим помешал с рабочими.
– Так вот и теперь... видела ты его на дереве; не диковина будет, если увидишь и еще где-нибудь; надо какие-нибудь амулеты купить.
– У кого, мама? Во всем околотке одна Диркея колдует, да она хороших не продаст нам, а что-нибудь еще хуже, в пагубу.
Амальтея горестно разрыдалась, прижав к себе ребенка, которого кормила, вынув из люльки.
– Не плачь! – сказал отец. – Скоро подойдут «Арвалии», тогда к нам налетят со всех сторон, как мухи к меду, бродячие торгаши, я весь господский подарок, пожалуй, истрачу, накуплю тебе самых действительных амулетов от Инвы и от мертвецов... а потом в февральские Лемурии мы Балвентию жертву принесем, сардинки с бобами в свинарне изжарим, чтобы его дух не вредил нам.
– Ты говоришь, отец, амулетов ей накупишь, – вмешался Ультим, щепавший лучину у печки, – а мать говорит, леший может оборотнем придти, ну-ко-сь он придет в виде торгаша да и продаст амулет-то не охранительный, а приворотный? Что тогда?
– Что тогда? – отозвался Грецин с горестным вздохом и полным недоумением, – ну, уж тогда-то я не знаю, что будет!.. Спросить бы Тита, сын.
– Прим спрашивал.
– Ну и что же?
– Тит мерекал, мерекал, ничего не сказал... Пожалуй, говорит, Вераний и оборотень, пожалуй, и нет...
– Ну, уж если Тит не понял, стало быть никто не знает.
На несколько минут водворилось молчание, нарушаемое только тихим писком ребенка.
– Как же мы назовем его? – спросила Амальтея, указывая на малютку.
– Как назовем?! – отозвался Грецин с новым вздохом печали, – разве мы смеем называть наших детей, как хотим?!
– Я назвала бы его Мет (metus – страх), – вмешалась Тертулла от печки, – он родился среди всяких страхов и ужасов нашей семьи. Когда же ты нам скажешь, Амальтея, кто отец его?
– Ты сама мне говорила, мама, что рабам лучше не знать отцов их, не затоскуют, как батюшка по своему Сибарису. Я знаю, что ему хотелось бы дать ребенку не здешнее, а греческое имя: Гектор, Клеоним, Креон... ведь, так, отец?
– Гектор!.. – усмехнулся Грецин с едкой горечью, – да здравствует Гектор-Василид-Василиад!.. А господин велит звать его Радикс (редька), Фукс (черныш), Рубер (красный) или даже Луск (косоглаз), как я недавно нового щенка назвал. Эх, Амальтея!.. Разве я назвал бы твоих братьев Прим и Ультим (Первыш и Последыш)? Нарек бы я их именами моих двух братьев, которые, не знаю, куда девались, – убиты луканцами или тоже изнывают в неволе, как я. Нарек бы я их Евлогием и Евлалием. На девочек господа внимания не обращают, оттого тебя я назвал именем моей матери Амальтеи, которую весь Сибарис славил за ум и красоту. Как живая, стоит она предо мною теперь, и только гораздо моложе, чем помнится мне; вижу я ее в твоем лице, дочь!.. Эх!.. Разве меня-то всегда Грецином звали? Не забыл я мое прежнее имя Василий, но как-то дико даже зваться им было бы, если бы стали опять называть так. Оно у меня записано тут вот, в столе моя хартия всей родословной; отец перед смертью написал. Слушай, дочь, кем был бы я, если бы луканцы Сибарис не разрушили. Вот родословная архонтов Евлогидов – Василидов.
ГЛАВА XIV
Под шум дождя
Старый толстяк достал из ящика деревянные дощечки соединенные в виде складня, и разложив их по столу, принялся вычитывать всякие имена, отчества, дедовства сибаритских архонтов, гептархов, полемархов, и др. вельмож, от которых вел свой род.
