Юзеф Крашевский - Ермола
В прежние времена, когда он был еще здоровый и не потерял зрения, при жизни попелянского помещика, ротмистр считался одним из задушевных приятелей последнего и чаще всех посещал его. Знавал Ермола ротмистра, который из уважения к памяти покойника помогал кое-чем старому дворовому. И теперь Ермола пошел прежде во двор посоветоваться, веруя в непогрешимость разума и в доброту сердца пана Дружины.
Все радовались во дворе каждому вновь прибывшему лицу, потому что оно или отвлекало ротмистра на минуту от невольников, или принуждало принять веселый тон, который всегда был наготове у больного старика для постороннего посетителя.
Когда пану Дружине донесли, что пришел Ермола и желает с ним видеться, ротмистр тотчас послал одних, чтобы привели старика, другим велел подать водки и закуски и, радуясь гостю, нашел возможность выбранить половину своих домашних. Услышав кашель у порога, Дружино сказал самым мягким голосом:
— Как же ты поживаешь, старичина? Что там слышно у вас в Попельни?
— А что же, ясновельможный пан; пустыня и горе…
— Ну, а ты что поделываешь? Что нового?
— О, и много нового. Разве вы ничего не знаете?
— А от какого же черта лысого мог я узнать новости! — воскликнул ротмистр. — Видишь, как Лазарь лежу во тьме, а окружающие наверно не расскажут ничего, что могло бы занять, развеселить меня: они предпочитают молчание и вздохи. Что же такое случилось?
— Такое приключение, которое, казалось мне, уже за тысячу верст известно.
— Ну же, рассказывай…
— Господь Бог дал мне ребенка.
— Что за черт! Разве ты спятил с ума и женился?
— Нет, ясновельможный пан.
— Значит, что-нибудь хуже?
— Не понимаете?
— Говори же, Ермола, яснее!
— Еще в апреле, мне кто-то подкинул ребенка.
— Как? Что? — спросил ротмистр с беспокойством.
— В апреле.
— Расскажи-ка, как это случилось.
Ермола рассказал со всеми подробностями известное приключение, радость свою, хлопоты, историю с козой, потом описал трудность заработков, уроки у дьячка и желание выучиться еще какому-нибудь ремеслу, для усиления средств к жизни. Больной слушал внимательно, и что удивительнее, даже Ян, который собирался выйти подышать чистым воздухом, так заинтересовался рассказом Ермолы, что остался до конца истории.
— Это что-то любопытное! — сказал ротмистр. — Чудовищная натура бросает ребенка под деревом, и Бог посылает сиротке отца, какого кровь дать была не в состоянии. Только боюсь, старина, не поздно ли пришло тебе это благословение! От роду не слыхал я, чтобы в твоем возрасте начинали учиться какому ремеслу и делали такие предположения о будущем. Который тебе год?
Очень хорошо зная, что ему шестьдесят слишком, Ермола, однако же, боялся объявить это ротмистру, имея целью казаться гораздо моложе.
— Разве мы считаем свои годы? — ответил он. — У нас коли седой, то и старик, а лучше всего этот счет известен Господу Богу-
— Ба, ба! Господу Богу! Знают и люди. Я сам скажу, сколько тебе лет, — молвил ротмистр, рассчитывая по пальцам. — Ты поступил во двор по шестому или седьмому году. Меня тогда еще здесь не было. Но вот уже 40 лет, как я здесь поселился, а покойник тогда уже говорил, что ты служил ему лет около семнадцати. Рассчитай же теперь, старичина, и будет тебе лет шестьдесят с хвостиком.
— Может быть, но если человек при здоровьи, в силах…
— О, это большое счастье, — отвечал ротмистр, — не то, что я, калека, забытый Богом, надоедавший людям, которого даже земля не принимает, хотя ей принадлежу издавна…
— Напрасно вы так думаете, вельможный пан.
— Но, но, рассказывай свое…
— Видите ли, надо воспитывать мальчика, трудиться для него и для себя, а в поле я уже не много заработаю; хотелось бы найти другое средство, научиться какому-нибудь ремеслу.
— Кажется, ты немного рехнулся, — сказал рассмеявшись Дружино. — Сколько же нужно времени на одно ученье! А потом откажутся и глаза и руки…
— Не могу же идти просить милостыни.
— Не захочешь?
— И для себя и для ребенка… Стыдно как-то шляться с сумою… Нет, нет…
— Но как же ты умудришься выучиться ремеслу под старость?
— Мне кажется, старику легче, нежели молодому. Человек работает внимательнее, зная собственную пользу, ничто его не отрывает, любит сидеть на месте, а руки сами работают…
— О, милый мой, значит, ты еще очень молод, когда говоришь подобным образом… Что же общего между старостью и молодостью? Ничего, ровно ничего; иное сердце, голова, тело, иной человек… Счастлив ты; что можешь приниматься за дело с такою бодростью…
— Мне кажется, если я выучился грамоте для моего ребенка, то научусь и ремеслу.
Ротмистр вздохнул.
— По крайней мере, надо выбирать, что легче, — сказал он, качая головою.
— Мне советовали ткачество, но не на что купить станок, и негде поставить, у меня тесно.
— А ты же что думаешь?
— Правду сказать, я пришел сюда к Прокопу.
— А, горшки лепить, — сказал засмеявшись ротмистр. — Если такие, как он, то не далеко уедешь.
— Если бы хоть немного показал, то я может быть, лепил бы и получше; но кажется Прокоп завистлив и не захочет выучить.
— Этому горю можно бы еще помочь, стоит только призвать его сюда и сказать одно слово. Нет тайны, которой он мне не расскажет…
Ермола покачал головою.
— Эх, плохо уже по принуждению.
— Ну, попробуй прежде поговорить с ним от себя, а если не успеешь, я улажу как-нибудь.
Ротмистр велел накормить Ермолу и приказал зайти вечером с донесением.
Направляясь к хате Прокопа, возле которой под большой старой грушей виднелась и гончарная печь, уставленная новыми горшками, Ермола сильно задумался, но вдруг лицо его повеселело, ему показалось, что он напал на счастливую и невинную хитрость.
После замужества дочери старый гончар жил с работником и работницей, молодой солдаткой, в не очень опрятной хате, как живут деревенские гуляки. Полагаясь на запас прежних рублей, трудился он мало, редко принимался за ремесло и чаще сиживал в корчме или любезничал с своей работницей. И теперь Ермола застал их вдвоем за штофом водки и миской кислого молока со сметаной. Поседевший Прокоп был, однако ж, еще бодр, огромного роста, плечистый и с бородою по пояс. При взгляде на него можно было подумать, что он еще в состоянии побороться с медведем. Когда он подгуливал в корчме, его боялись крестьяне, потому что, подставив спину под ось, он приподымал нагруженную повозку, а противников разметывал словно снопы в разные стороны.
В длинных юхтовых сапогах, в широких белых шароварах и серой рубашке, подпоясанной хорошим поясом, сидел Прокоп за миской, с ложкой в руке, против соседки, которая показывала ему зубы, закрывая глаза рукою. Вероятно, гончар говорил ей какие-нибудь плоскости, когда Ермола показался на пороге с обычным приветствием:
— Помогай Бог.
Старики были знакомы, но Прокоп бывал приветлив к гостям лишь до тех пор, пока не выпивал лишнего. Гончар приподнялся с лавки, солдатка убежала.
— А, добро пожаловать, — сказал хозяин, — с чем Бог принес? Не выпьем ли по чарке?
— Почему же и не выпить, — отвечал Ермола, — хоть правду сказать, я и не большой охотник.
— Одна чарка ничего не значит, а там, если есть какое дело, мы примемся и за дело.
— Есть и дельце, да долго рассказывать.
— Так надо начинать заранее.
— Погодите, отдохну немного.
— Как себе хотите.
Немного погодя и солдатка показалась из-за перегородки. Поев молока и оставив штоф на столе, начали жаловаться на времена, на дороговизну, Прокоп проклинал свое ремесло, и старики дошли до откровенности.
— Надо вам сказать, — начал Ермола не без боязни, — что я также гончарский сын, и деды мои издревле были гончарами.
— Ого! В самом деле? — спросил Прокоп с некоторым удивлением.
— Именно так, только отец и мать умерли, когда я был еще маленьким, и едва помню, как учили меня гончарству. Еще и теперь на прежнем нашем огороде старая печь, вросшая в землю, но усадьба наша перешла в чужие руки.
— Однако же я не помню, чтобы слышно было о каком-нибудь гончаре в Попельни.
— Потому что отец был из Польши, а здесь жил не долго.
— А, это дело другое, — проговорил Прокоп, наливая чарку.
— Вот видите ли, захотелось мне на старость возвратиться к ремеслу, — робко сказал Ермола.
Прокоп посмотрел в глаза своему собеседнику, почесался в затылке и пробормотал что-то.
— Значит, ты хочешь отнять у меня кусок хлеба! — сказал он сурово.
— Эх, послушайте, — отвечал Ермола, — может быть еще и вам дам заработать: не надо пугаться, не узнавши дела.
— Ну, так рассказывай!
— Сына у вас нет, дочь выдали за хорошего хозяина, приобрели на черный день копейку: вам пора бы и отдохнуть. Здесь нехорошая глина, с горшками вы вынуждены ездить далеко, потому что здесь их не покупают…
