Наталья Головина - Возвращение
Бакунин сказал страстно:
— Избави бог Россию от буржуазии!
Оптимистичнее был настроен Белинский: прогресс реален и непрекратим, поскольку стремление людей к более разумному быту естественно и не может быть отменено. Обличать имперские гадости, расширять кругозор и поправлять мозги — не только пропагандой, но и химией, математикой, чугунными дорогами… Пробиться к другой жизни и другому человеку!
Герцен был насторожен. И не соглашался впрямую ни с одной из сторон. Уделом Искандера размышляющего было предостережение и прозорливое сомнение. Которое все же не обивало крыльев, но тревожило и проясняло взгляд.
Он не уверен, что прогресс материальный столь уж неуклонно ведет за собой прогресс духовный… Может быть, существо обыденной жизни, как правило, чуждой крайних устремлений к добру ли, злу, при достигнутом пошлом буржуазном довольстве — это именно безмысленная дремота? Или безмысленное же бурление?
Проблема человека — не меньшая огромность, чем социальные проблемы, и он пытается ставить ее. Ибо посмотрим на сегодняшний Париж… Граждане его живут — потому что родились. И живут именно так в силу устоявшейся привычки и самосохранения. Добираются наконец к тем же воротам кладбища, куда уже доехали их родители. Вместе с ростом зажиточности в них отнюдь не пробудились самопроизвольно мыслители или борцы.
Может быть, единственная надежда — на взрослеющие «молодые страны»? Он боится для России мелкого благополучия, она не должна разменять себя на алтын. Но над расширением сознания соотечественников — надо работать.
Подумал не в первый раз о том, чтобы завести именно здесь и теперь русский печатный станок.
— Позвольте мне, Александр Иванович!.. Я войду без доклада — автор.
Вам, может быть, покажутся странными мои вопросы. Но, знаете, как в театре — дальнейшего развития действия не знает публика, не вполне ясно оно даже актерам и режиссеру: если это большое произведение, то оно каждый раз рождается заново, по тем же законам, что и жизнь, и порой яснее всего все происходящее… суфлеру, который имеет перед собою выверенный текст. По отношению к вашему времени мы, пожалуй, в той же роли — осведомленные об историческом сюжете, но мы меньше знаем о других его вероятных путях, скрытых влияниях и возможностях. Ну а по-настоящему выявит все только время: оно вновь открывает слой за слоем, восстанавливает и перечеркивает, заново расставляет все по местам… О вас напишут впоследствии как о мыслителе, обосновавшем материалистические законы развития живой природы и подошедшем вплотную к диалектике истории. Но не переступившем эту грань… Страстная и, как говорили ваши противники, мистическая вера в особое развитие и предназначение России, она у вас, безусловно, из глубокого знания о ней. Вера в ее удивительное будущее — может быть, все-таки минуя капитализм! К этому вы возвращались мыслями на протяжении десятилетий, когда уже становилось ясно: что не минуло… и, едва оставив за спиной патриархальное разорение, Россия вступает в полосу буржуазного ее разграбления. За этим видна такая напряженность веры и любви, «доводы сердца»… Хотя скептик Искандер скорее стеснялся его и пытался подавить анализом. Каковы же моральные основания для такой веры?
Быть может, так: психологически трудно сказать себе, если думаешь о будущем близкого существа или своей страны, что путь, который тебе придется посоветовать им, — не тем ближним угором, а неведомыми тропами, мучительными обходами. Трудно сказать такое непререкаемо.
Мой собеседник улыбается сочувственно к прозвучавшим рассуждениям и слегка насмешливо. За ним тот довод, что, минуя частности, — сбудется главное! Сбудется сказанное им об особом пути России. Я, гость в его кабинете, вижу, что это он знает заранее. И тогда права одушевленная и сострадающая мысль! Именно ее минует своим разрушением время.
Стрекотали хрупким механизмом массивные швейцарские часы на письменном столе.
— Может быть, еще вот что, — произносит хозяин задумчиво. — Детали убеждений и учений (не самая их сердцевина) происходят еще и из темперамента. Ваш покорный слуга энергичен в утверждении и отрицании, легче переносит удары, вообще действия и борьбу, чем затяжное прозябание, ожиданье. Человек порой — именно в деталях… И в мыслителе — не меньше человека. Дрогнет душа, равно как и себе, предсказать не борьбу, а долгую тяготу — России… Бог весть, как еще исхитрится жизнь, не доломает ли мне хребет и все мои верования, но решусь на все, на долгую свою тяготу решусь, если это будет нужно ей. У меня в России есть мой народ!
— Тяжкая вещь решимость. Если бы знать, сколько выпадет и сколько может вынести человек…
— Всё так… но не опасайтесь, гость из будущего века, я не спрошу вас о том, что будет дальше. Я понимаю правила нашего разговора: спрашивать о том, что будет впереди, можете только вы у нас… не наоборот. Так поразмыслим с вами о решимости и о судьбах. Думали ли вы когда-нибудь о том, что судьба полугероев и полурешившихся во все времена не слишком отличалась от доли прочих — в основном тем, что они не сделали дела. Их сметает тот же вихрь. Прятавшийся в своей прихожей в «сенатское утро» князь Трубецкой разделил участь остальных в нерченских рудниках. Наконец, все, все мы уравнены в самом главном — никто не бессмертен!
Устои личности в полувремя безликих полусобытий также не нуждаются в нагнетении сложностей и оттенков… Как писал о потребностях дня Белинский, «теперь всякое простое, честное убеждение, даже ограниченное и одностороннее, ценится больше, чем самое многостороннее сомнение, которое не смеет стать ни убеждением, ни отрицанием и поневоле становится бесцветной и болезненной мнительностью». То есть нужны простые и отчетливые убеждения, но мало их. Наше положение демократов прежде самой возможности новой жизни — трагично… Так что наше счастье, участь, или, вернее сказать, достоинство, которое также удается сохранить не многим, оно в том, чтобы наполнить жизнь делом. Другого счастья не дано.
Из нашей грусти, самоотречения, горечи… воздвигнется ли?! Впрочем, это не вопрос — мой к вам. Ведь спрашивать о грядущем будете только вы у нас. Наше слово — о сегодняшнем самом насущном, но потому дотянется и до ваших дней! Слово дольше века живет и дальше ворона летает.
… Я смотрю сейчас в то пространство, где только что находился Александр Герцен, осанистый и красивый человек тридцати шести лет с мягкими и властными манерами, живой мимикой и легкой сединой в темно-русых волнистых волосах, отброшенных назад над просторным лбом.
Его глаза воспалены и бессонны в поздний час, но спокойны.
Глава шестая
Натали и Наташенька
Зеленый и мглистый, «растительный» закат. И всё вокруг — тех же оттенков, перистое, со многими поволоками… Такое бывает вблизи моря от обилия и соседства растворенных во всем зеленых тонов.
Натали сразу почувствовала его притяжение, словно видела его когда-то, забыла и узнала вдруг. Сказала, что им нужно будет вернуться в портовый городок Чивита-Веккиа, а может быть, не стоит уезжать отсюда. Хотя, конечно, надо было добраться до темноты в Рим, устроиться там с детьми в гостинице.
В Риме также была непогода, сырой холод с ветром. Скудно грели жаровни в комнатах единственного отапливаемого отеля на главной улице, и лучше было никуда не трогаться с места. Но Герцен понимает ее, он и сам, по сути дела, увидел море впервые.
Они помнят петербургский, укрытый зимней наледью Балтийский залив при впадении Невы, но так и не было в их жизни погожих морских далей: последовал арест Александра — он выслан в Новгород. И в Питере все было подцвечено желтоватым цветом тамошних строений и давящей сырой метелью. Не было у них до сих пор моря.
Прошло несколько дней. В Чивита-Веккиа и в Террачина, по слухам, штормило, нужно было одеваться по-зимнему. Все же они отправились на побережье. Оставили в гостинице слегка занемогших маменьку и Машу Эрн, и не стоило брать с собою детей, находившихся после ненастной переправы из Марселя в подозрении испанки, по-новому — гриппа.
И вот везение: прояснилось и засверкало!.. После нескольких месяцев непогоды. Впрочем, здесь, в Италии, со всегдашним постоянством благословенного юга с ноября цвели розы и были вечно зелены пинии. Голубоваты горы вдали.
Они шли по набережной небольшого городка.
Все еще не стихающее море дохлестывало до середины набережной. Но отступало, стихало, прозрачнело. Вот оно уже отходит до границ мола, до розоватых и телесного тона влажных камней ограждения.
На глазах менялись оттенки играющей массы воды. От тусклого и опасного отблескивания взбаламученных громад перед волноломом в полдень — до развернутой и широкой ликующей синевы к вечеру.
Давно-давно тому назад, повторяла Натали, она уже видела все здешнее… видела во сне. И того мужчину, что рядом, — это сбылось. Но не было полного «сбылось», потому что вдали от здешнего моря…
