Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга первая. Завоеватель Парижа
Началась страшная, дикая переправа. Под тяжестью тысяч обезумевших людей мост через озеро рухнул, да это и понятно, ведь был он достаточно ветхий и довольно узкий.
Тогда остатки дохтуровских отрядов пытались прорваться по льду и по дамбе между озёрами Зачан и Мониц.
Наполеон приказал выдвинуть батарею и открыть огонь ядрами по льду. От тяжести тысяч человеческих и лошадиных тел и от пушечного огня лёд треснул, и люди и животные стали падать в ледяную воду.
Над озером стоял какой-то немыслимый, адский рёв ужаса, отчаяния, боли Раздавались стоны, всхлипывания уходящих под воду людей. И ещё был сухой треск ядер, прорубавших лёд. Когда рёв на какие-то мгновения прекращался, то ломающийся в разных местах лёд был слышен очень явственно и напоминал жуткий зубовный скрежет.
Всё это напоминало френетическую готику – литературу ужасов, но Ланжерону в этот момент было не до литературных ассоциаций.
Он знал, что у озера происходит самая настоящая бойня, дикая и кровавая, но прежде всего думал о спасении своего отряда, а ещё о том, что этот человек, его командующий, дал возможность врагу окружить себя буквально со всех сторон, что он погубил свою армию нерешительностью, военной несообразительностью и неумением предугадывать ход противника, неспособностью и нежеланием его понять.
И ещё думал Ланжерон, ведя свой отряд под градом ядер: при этом, будучи обласканным императором, он, видимо, считает себя правым, и не только он – его ещё наградят (в самом деле, за Аустерлиц генерал от инфантерии Буксгевден получил орден св. Владимира второй степени) вместо того, чтобы разжаловать в рядовые и навсегда, именно навсегда запретить командовать даже взводом солдат. Вообще острое чувство произошедшей огромной несправедливости – это было ужаснее и пострашнее пролетающих ядер.
О российском императоре, которого он тогда считал своим другом, и его значительной доле участия в этой несправедливости, граф старался сейчас не размышлять, насколько это было в его силах. Но перед глазами у него стояло лицо императорского любимца Пети Долгорукова («наглого молокососа», как он говорил), и волна ярости поднималась в нём всё сильнее.
Как известно, Наполеон одержал при Аустерлице сокрушительную победу. Причём, с российской стороны, в частности, пострадала колонна, которой командовал граф Ланжерон. Из-за медлительности генерала Буксгевдена и не отступившего, ему не удалось совершить обход французской армии. Будучи не поддержанным Буксгевденом, он был наголову разбит при атаках Праценских высот и с большим трудом отступил к деревне Аугест, так как французы зашли ему в тыл.
Александр I был в бешенстве из-за поражения русской армии и хотел поначалу свалить значительную волю вины на Ланжерона, дабы спасти репутацию нескольких своих фаворитов, нашептавших ему план сражения.
«Император, – писал генерал Ливен Ланжерону, – недоволен Вашими распоряжениями, но, щадя вашу чувствительность, позволяет вам просить об увольнении от службы». Однако гнев Александра I продолжался недолго, и уже 12 апреля 1806 года, в виду продолжавшейся войны с Наполеоном в Пруссии, Ланжерон был назначен состоящим в армии, но деятельного участия в этой войне не принимал.
КАРТИНКА
ПРЕДИСТОРИЯ АУСТЕРЛИЦА
Стоял ледяной февраль 1830 года. Сгустились гнусные мрачные петербургские сумерки. Граф Ланжерон, несмотря на 40 лет жизни в России, так и не смог к ним привыкнуть. Они всегда давили на него, как бы вползали в него, опутывали сердце, подбирались к дыхательным путям, душили.
Граф сидел в кресле, большом, поместительном, удобном. На коленях у него лежала книга. Она была раскрыта, однако граф её не читал. Он пытался бороться с подступавшими сумерками. Он делал некие внутренние телодвижения, дабы оттолкнуть их от себя.
Вошёл лакей. Доложил о приходе князя Петра Андреевича Вяземского. Тут же появился и сам князь, слегка согнувшийся, лысоватый и довольно курносый. Облик его в целом был малопривлекателен, но все спасали глаза – они были довольно подслеповатые и блёклые, но излучали при этом такую блестящую игру ума, что комната сразу же осветилась и сумерки куда-то отступили.
– Граф, – обратился к Ланжерону князь Вяземский. – не станем откладывать дела в долгий ящик. Вы обещали рассказать мне о князе Петре Петровиче Долгорукове и его значении в первые годы правления Александра I. Для меня чрезвычайно интересна эта фигура, и я хотел бы включить хотя бы некоторые материалы о ней в свою «Старую записную книжку». Ради бога, поведайте мне, что знаете.
– С удовольствием, князь. Я и лично знал князя Петра и собрал о нём кое-какие материалы – хочу использовать их при составлении своих записок. Так вот, вы, вероятно, знаете, что он был сыном генерала от инфантерии Петра Петровича Долгорукова, московского генерал-губернатора.
Вяземский, улыбнувшись, кивнул в знак согласия.
– И по рождению и по воспитанию князь Пётр принадлежал к самим верхам общества. Как у вас тут заведено, он был зачислен в гвардию чуть ли не в день своего рождения. И к пятнадцати годам был уже капитаном, а к девятнадцати – полковником. Для вас это, может быть, и в порядке вещей, а для меня тут налицо лишь чистое безобразие. Он начал служить, но гарнизонная служба ему показалась скучной, а он рвался к деятельности, к власти. Князь стал забрасывать прошениями императора Павла. Тому очень не понравились ни тон, ни содержание этих писем – и на мой взгляд совершенно справедливо – лишь наглость самонадеянного молокососа. Но тут Долгоруков вошёл в доверие к наследнику престола великому князю Александру и тот уговорил венценосного папочку. И в результате князь Пётр в 21 год стал генерал-адъютантом.
Было видно, что граф Ланжерон разволновался. Он и сам это почувствовал и решил сделать паузу. Он предложил гостю стакан мадеры, и сам с удовольствием сделал глоток. Затем граф продолжал говорить чуть спокойнее:
– Может быть, в том, о чём я сейчас говорю, много злого, но только имейте в виду, что я говорю с учётом того, что сей князь вскоре натворил, – Граф, вы напрасно видите во мне оппонента. Я целиком на вашей стороне и говорю это совершенно искренне.
При этих словах Ланжерон радостно улыбнулся и совершенно спокойно продолжал:
– С воцарением Александра I Долгоруков выдвигается резко вперёд. От этого мальчишки, который сам толком мало что знает, во многом теперь зависят назначения на высшие государственные посты. Для Екатерины важно было, чтоб ты был хорошим любовником, и это качество великолепным образом вознаграждалось, хотя и за счёт казны. А при Александре начало твориться нечто совсем несусветное, находящееся за пределами всякой логики. Император кидается исполнять прихоти мальчишки, а мальчишка и сам не знает, что ему может взбрести в голову. Это же хаос, князь, это же настоящий хаос.
Тут на некрасивом, но выразительном лице Вяземского проявилось крайнее изумление, и он заметил Ланжерону:
– Знаете, граф, это весьма неожиданный поворот мысли. Для меня, во всяком случае. Прежде я позитивно оценивал начало Александровского царствования (оно сулило надежды) и довольно негативно его финал. Но, кажется, вы меня убедили: начало тоже было ужасным по степени своей противозаконности.
– Князь, я счастлив, что смог убедить вас. Но я хотел бы продолжить свой рассказ. Именно страшно легкомысленное поведение Петра Долгорукова во многом предопределило, что Аустерлиц вообще был. Потом он участвовал в этом сражении. Может быть, неплохо воевал (он был в колонне Петра Ивановича Багратиона). Но император дал ему впоследствии благодарственный рескрипт и орден Георгия 3-й степени, дал именно за Аустерлиц – это было воспринято в русских военных кругах как верх цинизма, а Александр, собственно, и есть циник, говорю вам это как человек, близко знавший его. Но вернёмся к Аустерлицу. То была катастрофа для русской армии. Награждать за неё возмутительно. Второе. Сражение вообще могло бы не состояться, если бы не предельно наглое поведение Долгорукова в ставке Наполеона. Его нельзя было награждать за Аустерлиц, но его наградили. А вину попытались свалить на других, прежде всего на иностранцев, на меня, в частности.
– Граф, – попросил Вяземский – а не могли бы вы подробнее рассказать о миссии Долгорукова в ставке Наполеона?
