Теодор Парницкий - Серебряные орлы
Аарон всегда боялся грозы. Еще среди лугов Ирландии. Не мог тогда надивиться замшелым, белобородым монахам, спокойно переворачивающим в, казалось бы, вот-вот готовых развалиться шалашах истлевшие листы, испещренные таинственными лямбдами, омегами и пси. И только раз в жизни разделил опасение многих набожных достойных людей, не является ли учитель Герберт колдуном: когда, неуклюже распростершись на деревянной лесенке причудливой башенки в Реймсе, впивался он испуганными глазами в бородатого архиепископа, спокойно сидящего под раскачиваемым порывами навесом на вершине башенки, припав глазом к длинной трубе, дерзко, даже святотатственно направленной в раздираемое ужасающими вспышками небо.
Но Аарон был уверен, что уж кто-кто, а Тимофей наверняка не боится грозы. Даже не знал, откуда эта вера в беззаботное спокойствие и силу приятеля. Но верил. И как же он удивился, когда увидел, что после грохота, который обрушился в рощу Трех источников, у Тимофея затряслись колени и залязгали зубы. Разочарование это даже обрадовало его. Оно делало приятеля более близким, давало возможность ощущать свою силу, утешая другого. Он обратил к посеревшему лицу взгляд, полный братской любви. Тимофей глухо ответил сквозь часто-часто стучащие зубы:
— Чего уж глупее, схлопотать в лоб от Михаила Архангела до того, как настанет день святого Лаврентия…
Михаил Архангел не сразил Тимофея, но напрасной была радость, с которой он приветствовал радугу, переброшенную невидимыми руками Марии от Яникула до тибуртинских тысячелетних кипарисов. Напрасно высматривал он святого Лаврентия, который должен был вернуться под игру цветных лампионов, стук выбиваемых днищ, вопли обреченных петухов, под танцевальную музыку цитр, флейт и плещущих ладоней. Прежде чем он вообще пришел, на площади перед храмом его имени явился некто другой. Явился под стук молотков, разбивающих на белые куски прекрасное нагое тело не то с грустным, не то по-неземному задумчивым прекрасным лицом. Явился под страшную музыку дико ржущих в предсмертной агонии коней, вытянутых из церковного нефа сильными руками с такими мощными мускулами, что казалось, они даже разрывают бледно-розовую кожу. Явился под рыдания женщин, крик детей и немую угрюмую настороженность мужчин.
Явился с мечом. Не со своим мечом. А с тем, о котором Христос говорил ученикам, выходя с вечери.
В храме святого Павла приор возносил благодарственные моления. По отцы и братья заглушали их не смолкающим долгие недели шепотом ужаса.
Тимофей, бледнее, чем когда-либо, пересказал Аарону, что творилось в то страшное утро. И то, что он рассказывал, тут же всплывало картиной. Картиной без красок. Только свет и тьма. Темные, недвижные огромные саксы держат перед собой, между столбами расставленных ног, светлые щиты. Между светлых недвижных глаз темной стрелой стекают от плоских шлемов до самого рта забрала. А перед безмолвной, пугающей шеренгой темная фигура на светлом коне источает страшную тьму неумолимых приговоров. И темным казалось не старое, но старчески искаженное от долголетних страданий, окаймленное буйством светлых кудрей лицо всадника.
У ног копя темным пятном стоит на коленях кардинал-диакон храма святого Лаврентия. В трясущихся руках он держит большую раскрытую книгу, где редкие ряды букв не приглушают ослепительной белизны страниц. Налитые темной кровью глаза беспомощно бегают по темным знакам.
— Владыка господнего храма, вот твое оправдание, — раздается голос с вышины, со спины коня. — Покажи, как ты читал своей пастве Священное Писание…
С трудом, по слогам читает кардинал-диакон. Еле понимает лишь третье слово из того, что видит перед собой в книге.
— Прочтите ему, — слышится все тот же голос.
Худой высокий молоденький монах берет из рук коленопреклоненного книгу. Читает дрожащим, испуга иным голосом, но правильно и быстро:
— Написано, дом мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников.
— Слышали? — голос всадника сечет, словно замороженное в снегах севера железо. — Дом мой есть дом молитвы, а не дом довольства для утробы, разврата для плоти и темноты для головы. Рек господь в Кесарии Филипповой Петру: «Дам тебе ключи царства небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». Силой Петровой разрешаю на вечные времена твой союз с богом сил, недостойный ты пастырь… Удались из священного места… Благодари святого Лаврентия, что не ввергнут тебя сразу туда, где плач и скрежет зубовный…
С болезненно искаженным лицом слушал Аарон Тимофея. Громким шепотом благословлял карающую десницу господню, но в глазах его стояли слезы страдания. А тихий плач перешел в неудержимое рыдание, когда Тимофей рассказал, как железо, крепко зажатое в сильной руке, со свистом отсекло у молодой, красивой женщины руку, которой она в ночь грешного веселия коснулась наготы белой статуи. Даже Тимофей удивился: «Ну скажи, разве не верно повторил слова Писания наместник Петра с высоты белого коня: „Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее…“»
Спустя годы Аарон робко спросил у папы Сильвестра, был ли его предшественник, Григорий Пятый, верный наместник Христа, взирающего с арки Плацидии, также и наместником доброго пастыря, Христа ирландских пустынных обителей и британских монастырских школ? Но ведь никогда никому, даже Тимофею, даже Рихезе, не поведает он, что ему тогда сказал папа.
И еще признался он тогда, что жаль ему было белой статуи, разбитой молотками на куски. «Это не грех, — живо успокоил его папа. — Мне тоже жаль… сейчас бы украшал этот Меркурий перистиль в Латеранском дворце… Но успокойся…»
Он взял Аарона за руку и провел в свою спальню. На столе, заваленном пергаментами и моделями геометрических фигур, лежала белая голова. Прелестное лицо смотрело на Аарона глазами без зрачков с удивительной грустью, а может быть, только в раздумий о делах, непонятных людскому воображению.
Охваченный волнением, Аарон преклонил колени и поцеловал покрытые мозолями от многого писания пальцы Сильвестра Второго.
Настал день святого Лаврентия. Уже накануне Рим бурлил. Но бурлил глухо. С резким железным лязгом вошел через Фламинские ворота саксонский отряд, приведенный из Сполето. Но больше всего изумляло и подавляло римлян то, что охрану перед храмом несли вперемежку с авентинскими и клюнийскими монахами вооруженные кольями, копьями и даже мечами парни с тускуланских взгорий: вот до чего стал преданным Иоанн Феофилакт с братьями своими германскому папе!
Утром богослужение перед главным алтарем совершил сам папа. Перед службой он спросил отца-управителя, сколько солидов было истрачено в прошлый раз на празднество и угощение. Управитель умышленно завысил эти расходы.
— Хорошо, — спокойно сказал Григорий Пятый. — Ровно столько и раздай бедным.
Управитель покачнулся. Потом спросил, а кто же по закону управляет храмом и его богатствами, когда одного кардинала-диакона устранили, а другого еще не назначили.
— Я, — все так же спокойно ответил папа, — как и всей церковью Христовой.
В тот же вечер управитель посетил Иоанна Феофилакта, который ночью послал закрытую лектику за кардиналом-епископом Портоским. А еще до рассвета та же самая лектика отправилась из замка, что напротив колонны Марка Аврелия, к Номентанской дороге. Солнце еще не вышло из-за храма святого Лаврентия, когда шесть пар ног, привыкших давить виноград, а благодаря этому и неутомимых в долгой ходьбе, недвижно замерли у ступеней, ведущих к окруженному розовыми колоннами дому.
Феодора Стефания видела в окно, как шесть пар рук мешают друг другу раздернуть занавесы, плотно укрывающие лектику.
— Ты видел Феодору Стефанию? — вот первый вопрос, которым встретил Аарон Тимофея на другой день после празднества. И сам страшно удивился, что это вырвалось у него. Ведь он никогда со времени их первого разговора, когда они вышли из храма, не касался этой истории. Истории, столь для него стыдливой, странной и даже несколько страшной.
Тимофей серьезно кивнул: да, видел.
Аарон, осмелев, спросил вновь:
— Говорил с нею?
— Нет, не говорил.
Но Аарон за год уже научился разбираться в чувствах приятеля и не вполне был уверен, правду ли тот говорит.
По словам Тимофея, вечером, когда процессия авентинских монахов залила весь храм желтым светом восковых свечей, он увидел при этом свете Феодору Стефанию, прислонившуюся к потрескавшейся колонне. Сразу за нею стоял на коленях ее сынишка, время от времени высовывая светлую головку между локтей коленопреклоненных нянек.
И с этого времени история отношений Тимофея и Феодоры Стефании не давала ни на минуту покоя Аарону. Мысли о ней являлись к нему во время молитвы, пробуждали от сна необычной, даже мучительной ясностью картин, проступали между фразами и словами, которые он читал или сам писал. Он начал расспрашивать отцов и братьев о Феодоре Стефании, хитро скрывая истинную причину, чтобы не выдать себя. Так что прежде всего расспрашивал о ее муже. Из полученных ответов следовало, что консул Кресценций — чудовище, исполненное не только ужаса, но и могущества; большинство собеседников Аарона изумлялись, отчего это святейший папа Григорий не воспользовался во время коронации готовностью юного императора Оттона Третьего немедленно отомстить всему роду Кресценциев за десятилетия гонений и унижений, которые претерпела от них римская церковь. И постепенно в ходе разговоров личность консула Иоанна начала интересовать Аарона сама по себе, а не только потому, что он муж Феодоры Стефании. К чему же он стремится? Чего еще хочет? О чем мечтает добровольный узник дома, окруженного розовыми колоннами? И самое главное: в чем его сила? Неужели только в привязанности римлян к стародавним обычаям? Только в их ненависти и презрении к чужим и всяческим новшествам? На чем держится целые десятилетия длящаяся ожесточенная, порой явная, порой скрытая борьба Кресценциев и всех связанных с ними узами родства — борьба с являющимися в Рим за императорской диадемой Оттонами и орудиями Оттонов, папами? На что рассчитывали, когда изгоняли, заточали или убивали этих Оттоновых пап, а ставили своих? Кто за ними стоит?
