Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

— Боги ленивы, Серений, — продолжил он. — Чаще всего они соглашаются с выбором людей. Они любят наблюдать, как люди бьются насмерть. На этой арене, которая называется жизнью, мы все — гладиаторы; они же — зрители на трибунах. Им решать, должен ли умереть побежденный и не толкнуть ли победителя в новое сражение. Подождем, Серений. Разделим с богами их лень и мудрость.

— Но речь идет о нашей жизни! — попытался возразить я.

— Плоть умирает, но дух живет, Серений. Так стоит ли бояться смерти?

— Я боюсь страданий.

— Выбери себе смерть сам, и тогда страдания будут не властны над тобой, — закончил он.

Император Клавдий не мог совладать со страданиями, искажавшими его лицо и сжигавшими плоть. Он стал их жалким рабом.

Все началось, когда я заметил отравительницу Лукусту, как всегда закутанную в черное покрывало. Вечером она вошла в спальню Агриппины и вышла оттуда поздно ночью. Пугливо озираясь, женщина прижимала к груди кошелек. Опасаясь за его сохранность, она старалась прикрыть добычу полами туники, чему очень мешал ее большой живот.

То была плата за злодеяние, за убийство императора, которое тот предчувствовал, постоянно повторяя: «Моя жизнь близится к концу». Он перестал назначать судей, потому что понимал, что не доживет до их вступления в должность, а пришедший после него все равно выберет новых.

Это выглядело странно, поскольку в то же время Клавдий продолжал готовить наказание для Агриппины и Нерона и каждый день призывал к себе Британика, показывая всем, что его родной сын и есть единственный и законный наследник. Однако в его взгляде, рассеянном и тусклом, сквозила обреченность: он знал, что побежден, и продолжал делать вид, что борется, лишь для того, чтобы не разочаровывать Нарцисса и Нела, чтобы не дать повергнуть себя без малейшей попытки сопротивления. Но когда он казался настроенным особенно решительно, его речи становились на редкость невнятными. Осмысленно звучали лишь слова о «близком конце». Уныние и отчаяние овладевали Нарциссом, Нелом и всеми, чья судьба была связана с судьбой императора и для кого гибель Клавдия означала их собственную смерть.

Император скончался четырнадцатого октября, проведя три дня в агонии.

Я был свидетелем всех этих событий.

Вечером, на обеде в императорском дворце, я видел, как Клавдий наклонился над тарелкой жареных белых грибов, золотистых и сочных, которые рабы только что поставили перед ним. Это было одно из его любимых блюд. Евнух Холат, в чьи обязанности входило пробовать подаваемую императору еду, взял, сколько влезло в рот, и подал утвердительный знак. Слуга снова наполнил тарелку императора.

Агриппина сидела на другом конце стола. Ее лицо, все последние дни искаженное судорогой, было спокойным. Она улыбалась.

Может быть, отрава Лукусты сегодня не понадобится? Однако у Агриппины очень странный, остановившийся взгляд. Она, не отрываясь, смотрела на супруга, который жадно глотал огромные куски грибов и урчал от удовольствия.

Холат между тем исчез. Или он тоже подкуплен Агриппиной? И выбрал в тарелке те грибы, которые не были пропитаны ядом? Должно быть, на сей раз она приготовила отраву, которая не портила вкуса грибов и действовала медленно. Тогда можно будет утверждать, что смерть произошла от естественных причин, ведь внезапная кончина всегда выглядит подозрительно.

Голос Клавдия прозвучал как-то приглушенно и неуверенно: он попросил вина из Сполето. Рабы принесли кувшин. Мне показалось, что он был наполнен кровью. Клавдий наклонил голову. Он любил пить прямо из сосуда, касаться напитка ноздрями, впитывая его испарения. Вдруг император откинулся назад и сжал левой рукой горло, как бы стремясь отрыгнуть нечто, что мешало ему дышать. Он пытался закричать, но только прохрипел что-то и повалился на бок.

Гости вскочили с мест, повернулись к Агриппине, которая просила о помощи богов, потом подошла к мужу и опустилась на колени, поддерживая руками его голову.

— Он жив, жив! — пронзительно закричала она, дрожа всем телом и, казалось, призывая богов удержать ее мужа на краю этой бездны.

Явились жрецы и принялись читать молитвы, умоляя богов избавить императора, равного Августу, от смерти.

Так прошло несколько часов.

Агриппина ходила по комнате взад и вперед, призывая присутствующих молиться во спасение прославленного и добродетельного императора. Вдруг тело Клавдия изогнулось, у него началась рвота и понос. Его организм, казалось, стремился очиститься от яда. Лицо Агриппины исказили растерянность и страх. Если Клавдий выживет, она погибла. И Нерон вместе с ней.

Британик был тут же. Он держал отца за руку, лицо его было печально и сурово. Рядом стояли Нарцисс и Нел. Бесстрастный Сенека держался поодаль. Я подошел к нему. Он прошептал, как бы про себя:

— Самые большие преступления довольно рискованны для тех, кто их совершает, но если идти до конца, то впереди ждет награда.

Он повернул голову, как бы указывая, что вошедший и направлявшийся к Агриппине человек был послан самой судьбой. Агриппина бросилась к нему, схватила за руки и громко — чтобы слышали все — стала умолять Ксенофонта, врача-грека, вырвать императора из объятий смерти. Между тем я был уверен, что тот его добьет.

Целитель склонился над Клавдием, разжал ему челюсти и длинным черным пером попытался пощекотать горло — это был обычный прием, применяемый врачами, чтобы вызвать приступ рвоты.

Тело императора сотрясли новые спазмы, и оно окаменело. Должно быть, своим пером Ксенофонт ввел порцию сильного яда.

Целитель выпрямился и взглянул на Агриппину, как бы говоря ей: «Дело сделано». Он посоветовал обернуть Клавдия теплыми простынями и, выходя, добавил: император должен дышать чистым воздухом.

Мне хотелось крикнуть: «Но он мертв!»

Те, кто выходил из комнаты — первыми были Нарцисс и Нел, — знали это не хуже меня. Все поняли, что Агриппина, прежде чем объявить о смерти императора, должна удостовериться, что преторианские когорты готовы присягнуть на верность Нерону. Может, она хотела дождаться момента, который астрологи объявят наиболее благоприятным для ее сына?

Он наступил в полдень, четырнадцатого октября, на шестьдесят четвертом году жизни Клавдия и на четырнадцатом году его правления.

Я видел, как Агриппина раздирала себе лицо, отчаянно кричала, прижимала к груди Британика, утверждая, что он был копией отца и что отныне она будет его покровительницей. Все входы и выходы охранялись гвардейцами, чтобы Нарцисс, Нел и сестры Британика — Антония и Октавия, жена Нерона, — не могли покинуть дворец.

Явился Бурр. Широко шагая и потрясая искалеченной рукой, он объявил, что преторианцы поклялись в верности Нерону, провозгласив его императором. Рассказывали, что часть солдат колебалась и спрашивала о Британике. Но, восходя на престол, Нерон по примеру Клавдия посулил каждому по пятнадцать тысяч сестерциев — жалованье за пять лет службы. После чего все как один, подняв мечи, выкрикнули: «Да здравствует Нерон, наш император!» Они несли его на руках до своего лагеря.

Кто теперь смог бы ему противостоять? Кто был способен остановить Агриппину?

Она попросила Сенеку отправиться в сенат и провести голосование о присвоении императорского титула Нерону, старшему сыну Клавдия.

Я увидел Сенеку на следующий день. Он лично составил для Нерона речь, которую тот произнес перед преторианцами. Хотелось поговорить с учителем, но он жестом остановил меня.

— По моей просьбе сенат принял решение обожествить Клавдия и торжественно похоронить его, как хоронили божественного Августа, — сказал он.

— А завещание?

— Оно не будет обнародовано. Клавдия больше нет. Или ты полагаешь, что судьбой Рима может распоряжаться мертвец? Люди и боги все решили без него.

Учитель прикрыл глаза и медленно продолжал:

— Нерон — император и, следовательно, вершитель человеческих судеб. Император в семнадцать лет.

— А Агриппина? — спросил я.

Сенека опустил голову и неуверенно пробормотал:

— Она всего лишь мать.

Агриппина всего лишь мать?

Сенека либо ослеп, либо выдает желаемое за действительное, движимый политическими соображениями. Он хочет верить, что мать Нерона отойдет от власти, хотя речь идет о женщине, которая за несколько часов из матери императора — Augusta mater Augusti — сама превратилась в августейшую особу, равновеликую самому императору. Сенаторы приветствовали ее возгласами так, как ни одну женщину в истории Рима. Я слышал их.

Все разыгрывали лицемерную комедию. Делали вид, что верят Агриппине и Нерону, оплакивающим одна «августейшего супруга», другой — «благородного и достославного отца». Изображали, что верят в коварную болезнь, унесшую императора. Все были даже благодарны мудрой Агриппине за то, что она привела Нерона к власти без гражданской войны, без изгнаний и ссылок, без рек крови на улицах Рима и других городов империи. Раньше при смене власти это случалось так часто, что ныне все возносили хвалу новому императору, его матери и богам за сохраненный мир.