Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги
Парень опешил.
- Как это, на скольких ногах?
- Сколько всего ног у нашего татарского народа, братец, - продолжал Афуз-заде.
Тут другой, понявший к чему клонит Афуз-заде, с ухмылкой вмешался в разговор:
- Число голов умножь на два вот и число ног узнаешь.
Афуз-заде бросил на него взгляд и продолжал:
-Так вот голов наших тысяч четыреста. Ног, значит, тысяч восемьсот. А в данный момент из всех восьмисот тысяч ног нашего несчастного народа стоят на земле, наверное, только несколько десятков, как мы, по случайности.
- Если не считать тех, кто на войне, - добавил тот, понятливый.
- Если не считать тех, кто на войне, в лагерях или в ссылке, - повторил Афуз-заде.
Горячий парень уже все понял и угрюмо молчал.
- Враг оторвал нас от земли и собирается удушить. Кому и на кого жаловаться? Надо только стараться не подыграть злодеям.
- И еще заметьте, - продолжил Афуз-заде, - золото у нас, а у них ржавые лопаты. Решение принимаем мы...
Товарищи, идущие рядом, хмыкнули, но особого веселья этот тезис у них все же не породил.
Мужчины шагали по густой траве вдоль железнодорожного пути. Солнце близилось к закату, воздух был напоен ароматом цветущих трав, прохлада уже опускалась на землю. И если бы не было этой страшной действительности, не было бы в пяти шагах от тебя этих вагонов для скота, в которые были загружены твои родные, твои соплеменники, вся твоя страна, твое прошлое с его хорошим и с его плохим, если бы не было этой сверлящей голову мысли о гибели всего твоего народа, - можно было бы наслаждаться этой чудной предвечерней порой в приволжской степи. Сейчас же от благотворной чистоты наполнявшего грудь воздуха, от красочного майского разгула трав, освещаемых низко летящими над ними и уже начинающими краснеть лучами солнца, - от всего этого половецкого великолепия хотелось, напротив, броситься на землю, и от сознания безысходности и бессилия дать волю горьким рыданиям...
А люди, сидящие поджав ноги в вагонах, уже позволили будничному быту заслонить собой великую национальную трагедию, уже начинались склоки между женщинами, перешептывания о том, кто на кого как поглядел, ссоры из-за чересчур расшалившихся детей...
Когда о требовании конвоиров было объявлено, многие поспешили снять кольца с рук и спрятать. Начались скандальчики, даже некоторые родственницы покойников скрывали свое золото. Но, в конце концов, собрали деньги со всех вагонов и выплатили владельцам колец запрашиваемые ими вознаграждения. Долго потом шли бабские разговоры, что, мол, этой за маленькое кольцо заплатили больше, чем той за большое...
В вагоне, где находился Камилл, у дочери умершего Раип-баба не было никаких ценностей. Кто-то из вагонных соседок, возможно, и припрятал колечко, но если и был такой грех среди населения вагона, то он был искуплен одинокой женщиной Лютфие-тата. Она отдала свое кольцо и только попросила, чтобы ее кормили до конца пути, - солдаты выгнали ее из дома даже не позволив взять чего-нибудь съестного.
- Это колечко привез мне покойный отец из Бурсы, - сказала Лютфие, поглаживая снятое с пальца золото. - В память о покойных родителях я даю его на угодное Аллаху дело.
Конечно, ее заставили взять собранные деньги, но, тем не менее, ее поступок смягчил души несчастных людей, и некоторые, возможно, втайне покаялись за какие-то свои неблаговидные дела или мысли.
- Когда я умру, не оставьте меня на поверхности земли, похороните по мусульманскому обычаю, - как бы в шутку сказала Лютфие-тата, и все шумно запротестовали, желая ей долгой жизни и здоровья...
Безымянные могилы остались в степях за Идилем... Поезд вез людей в азиатские пустыни, где многие найдут свою безвременную гибель...
Милостью конвоя двери вагонов оставались открытыми. Поперек широкого проема располагалась крепкая доска, и можно было сидеть за этой доской свесив ноги из вагона. При желании можно было спрыгнуть во время замедления хода поезда и убежать в открытую степь. Убежать при желании можно было и во время остановок, - конвой перестал строго стеречь переселяемых татар.
Эшелон долго добирался до границы Европы и Азии. В европейской части империи стоянки были разрешены только в безлюдных районах на запасных путях. Если поезд задерживался на станции, то запрещалось даже высовываться из окошек и вообще производить какой-нибудь шум, - застеснялись власти, что ли? В наказание за общение с населением обещали запереть двери на протяжении всего маршрута. В течение суток поезд больше стоял где-нибудь в степи, пропуская встречные составы, чем находился в движении. Когда же добрались до Приуралья, а затем выбрались в приаральские пустыни, то стесняться перестали, - казахам в их нищих юртах, казалось, было не до провозимых по железной дороге людей.
Аборигены Крыма с интересом смотрели на пустынные ландшафты, на незнакомую растительность, на странных сизо-голубых ворон, сидящих на тянущихся вдоль железной дороги телеграфных проводах. За многодневное продвижение по Казахстану насмотрелись и на верблюдов, и на глинобитные кибитки, и на круглые юрты, прочувствовали сухой зной пустыни, изнуряющий даже в эту майскую пору.
Однажды состав остановился на каком-то полустанке. Не видно было нигде ни единого деревца, голая степь с уже усыхающими травами, несколько глинобитных домиков, бедные юрты, покрытые какими-то бесцветными лоскутами, гордые верблюды у колодца с журавлем, без видимого интереса взирающие на длинный ряд ободранных вагонов. Так же без видимого интереса сновали между юртами старые казахи в странных шапках, иногда на хилой лошаденке куда-то спешил безразличный к окружающему всадник, копошились возле юрт редкие детишки.
Люди в вагонах запаслись водой на предыдущей остановке, и колодец не привлекал их, и уже не удивлял скудный быт местного населения.
И вдруг из юрт, из кибиток, еще Бог знает, откуда, побежали к вагонам люди. Те самые мужчины в странных шапках, женщины в косынках, босоногие и нищенски одетые дети. В руках у них были тряпичные узелки, у некоторых – глиняные или алюминиевые миски. Они бежали ко всем, - и к дальним, и к близким, - вагонам. Видно, кто-то заранее распорядился, куда кому бежать. Вот этот, сидящий на коне, старый мужчина с редкой бородкой, в меховой, несмотря на жару, шапке, наверное, и управлял всей устремившейся к длинному составу ватагой. К изумленным татарам бежали, торопились казахи, кто с хлебной лепешкой, кто с кусочками отварного мяса на кости, кто с миской каши, с банкой кислого молока, с горсточкой жареного ячменя…
...Утром двенадцатого дня эшелон прибыл на станцию назначения, каковой оказалась железнодорожная станция Шарихан в Андижанской области Узбекистана. На подъезде к Шарихану округа поражала живописностью - небольшие речушки, цветущие луга, отяжелевшие от плодов деревья в садах. Речушки, как это потом узнали переселенцы, были искусственными водными артериями Ферганского оазиса - большими и маленькими арыками. Мощные деревья с темными корявыми стволами оказались абрикосовыми деревьями, ветви которых буквально ломились от оранжевых крупных плодов. Обращали на себя внимание еще и другие большие деревья с более темной зеленью - это были тутовые деревья. Виноградная лоза у домов с плоской крышей обвивала сплетенные из веток клети вдоль всего жилища, на крышах многих домов сидели женщины в светлой одежде, окруженные детишками.
Вскоре состав въехал на территорию большой узловой станции и остановился у обширной асфальтированной площадки, над которой простирался опирающийся на высокие металлические столбы навес. Это был товарный склад, предназначенный для хранения прибывающего сюда в осенние месяцы со всей округи хлопка - "белого золота", по пошлой терминологии советской пропаганды. Здесь всем велели выгружаться из вагонов и ждать дальнейших указаний.
На обширной территории склада группами расположились люди - часть крымскотатарского народа. В это же примерно время выгрузились из эшелонов в сотнях других регионов Средней Азии и за Уралом, а также на севере европейской части России, тысячи и тысячи их несчастных соплеменников.
...Через час после выгрузки появились люди в белых халатах - это добросовестные работники санитарно-гигиенических станций пришли для санитарной обработки новоприбывших, как они привыкли это делать с беженцами в годы войны. Крымчан группами повели в баню. Одежду заставили сдать в дезинфекцию и после мытья мы получили ее горячей и влажной. Погода стояла замечательная. Когда весь эшелон помылся, и все вернулись к своим вещам, вдруг принесли еду - отлично испеченный хлеб, вкусную похлебку и большие белые куски чего-то явно животного происхождения. Пошел слух, что это верблюжий горб. Так или иначе, люди помылись и поели, можно было отдохнуть.
Было непривычно ходить по твердой земле и не слышать ставшего за многие дни привычным стука колес, - что-то, по-видимому, от ощущений моряка, сошедшего на землю после долгого плавания. Взрослым было ясно, что сегодня или завтра всех должны развести по каким-то объектам. Так как в баню людей водили без конвоя, и вокруг места их пребывания охраны не было, а только двое милиционеров не разрешали покидать территорию склада, то можно было предполагать, что за колючую проволоку концентрационного лагеря переселенцев из Крыма не поместят. Их, должно быть, ожидали то ли бараки какого-нибудь завода, то ли хижины колхоза или совхоза.
