Савва Дангулов - Дипломаты
— Я хочу сказать: она уже произошла в сентябре, впрочем, вы будете иметь возможность меня проверить. Кстати, помните мою формулу терпимости?
Петр улыбнулся:
— Свойство моей памяти, Федор Павлович, запоминать не только то, с чем я согласен.
— Главное, чтобы вы запомнили. На большее я не претендую, — сказал Клавдиев.
Петр стал бывать у Клавдиевых все чаще. Нередко он поднимался наверх.
— Даю вам вакансию на полтора часа, — говорил Клавдиев, глядя на чугунные часы размером в десертную тарелку, висящие рядом с окном.
Это значило, полтора часа Петр может побыть в библиотеке. Как установил Петр, в сущности, все книги библиотеки Клавдиева посвящались одной теме: Горчаков и Бисмарк. Крымская война и послевоенная деятельность Горчакова («Говорят, Россия сердится. Нет, Россия не сердится, она собирается с силами») были ядром библиотеки. Это чуть смешно, но библиотека напоминала Петру большое подсолнечное поле на родной ему Кубани, над которым с утренней зари до вечерней работала неустанная пчела. Не объять поля взглядов, не пересчитать оранжевых шапок, но нет такой, на которой бы не побывала пчела и не взяла свою долю нектара.
— А винтовки, розданные в сентябре, выстрелили, — произнес он, неожиданно появляясь в библиотеке… — Помните наш разговор?
Петр увидел письменный стол Клавдиева и груду газет, лежащих поверх рукописи. Видно, терпение изменило Федору Павловичу, и, оставив рукопись, он принялся за газеты. Сегодня у Клавдиева были на это немалые основания: новая революция в России приближалась на всех парах.
— А не полагаете ли вы, что за восстанием в России последует взрыв в Центральной Европе? — вдруг спросил Клавдиев.
— Может, и так, — улыбнулся Петр — слова Клавдиева были ему приятны.
Клавдиев стоял сейчас перед Петром, глаза его были закрыты.
— Союз… вольных республик?
— Да. если дать свободу мечте, — засмеялся Петр.
— Вчера говорил с Кирой Николаевной: очень хочется в Россию. — Клавдиев посмотрел на Белодеда добрее, чем обычно. «Не часто приходилось видеть таким Клавдиева. Куда девались строптивость и упрямство? Перед любовью к России и он безоружен?» И еще подумал Белодед: «Быть может, настало время поговорить с Кирой определеннее? Не об этом ли сейчас просит его Клавдиев?»
Петр поехал с Кирой за город к полого-каменным холмам. Они начинались на северо-запад от города.
На двадцатой миле Петр и Кира оставили дорогу и пошли открытым полем. Вечер наступил незаметно: солнце было бронзовым, а поля черными. Это было очень красиво: черные поля и пламенеющие холмы. Кира раскрыла этюдник — она спешила не упустить этот миг, а Петр сидел в стороне и смотрел на нее.
Заря погасла, но они не уходили. Они лежали на камнях, плоских и как будто нетвердых, и камни не холодили тела, они точно набрали за день тепла и теперь неторопливо отдавали его, было необыкновенно хорошо лежать и смотреть на облачное небо, нет-нет, и на нем прорывались звезды, неспокойные, студеные. Он протянул руку, и Кира придвинулась. «Кира, — сказал Петр, — я собираюсь в Россию. Ты отпустишь меня туда одного?» Она лежала, запрокинув руки, глядя на небо. «Я ни о чем не хочу думать… я не способна думать сейчас…»
Когда далеко за полночь он открыл глаза, ее волосы разметались по его лицу и рука, легкая и теплая, лежала у него на груди, словно охраняя от того большого и бездонного, что было вокруг: неба, мягкого простора, поля. Он стянул с себя свитер и укрыл ее, потом придвинул этюдник, зажег спичку. Злыми маками горели холмы, и огонь был бесстыдно ярок. Тот миг, короткий и преходящий, когда зажглись холмы и поле заволокло тенью, она запечатлела точными и верными красками.
Они вернулись домой, когда на небе еще было полно звезд. Простились у ели под окнами. «Я спросил тебя, а ты не ответила…» — сказал он. Но она лишь слабо подняла руку я ушла. В этот раз он дольше обычного ждал, пока засветятся окна. Свет вспыхнул, но она не подошла к окну.
Это было четыре дня назад, и он, признаться, не думал, что так скоро должен повторить этот вопрос вновь и потребовать ответа, более определенного, чем прежде. «Я еду в Россию. Пойми: еду. Если дороги тебе…» Вечером, без пяти семь, Белодед простился с хозяевами и вышел. Он перешел дорогу и проник во двор Киры. Вечер был темный, беззвездный, и напитанная влагой земля тоже темнела. Только неширокая, выложенная камнем дорожка, которой он сейчас шел, сумеречно светилась в ночи. Но ему неприятно было идти по ней — к стуку сердца прибавлялся стук ботинок. Он оставил дорожку и пошел по траве. Они так и условились тогда: светлое окно — Кира едет. Темное — остается. Он поднял глаза и на фоне глухого, неразличимо темного неба увидел черный конус ели. Он обернулся: Кирино окно было темно. Он петел со двора, но тотчас остановился. Это же глупо — вот так разом все оборвать! Он кинулся к двери, застучал — ответа не было. Он поднялся в дом, разыскал в темноте ее дверь, открыл, постоял посреди комнаты, дожидаясь, пока глаза привыкнут к мраку.
— Кира, — сказал он, так и не дождавшись минуты, когда способен будет что-то видеть.
— Это ты. — Она стояла рядом. — Я не поеду…
15
Поезд шел в Лондон. Петр был в купе одни. Он погасил свет, раздвинул шторы. Давно закатилось солнце, а на небе все еще удерживалось текучее пламя. Не шли из головы слова Киры, последние слова: «Не поеду». Ну конечно же, Россия видится ей иной, чем Петру, — далекой, не познанной взглядом и сердцем, поэтому сурово недоступной.
А пламя все еще тревожило небо. Петр приник к стеклу. Что отразило небо: давно отошедшую на запад зарю или кипение битвы, фронты которой опоясали Европу от атлантических берегов до белых просторов России. И Петр вспомнил газетную телеграмму, прочитанную накануне: в Брест выехала мирная русская делегация. И сознание многократно повторило: в Брест, в Брест.
Петр снова взглянул на небо и вздрогнул: в этом свечении почудился ему не столько отсвет огня, сколько крови. На снег, на крепкий русский снег она легла, медленно текущая я алая. Сколько ее пролилось в эти годы? Сознание выхватило из телеграммы строку: «Ленин сел за стол переговоров…» И Петр подумал: это будет нелегкое единоборство. Какой он, Ленин, за столом переговоров? Петру припомнилась фотография в доме друга, много ездившего по белу свету. Капри, май, быть может, конец мая. Ясное утро, уже знойное. Позади взгорье в горячей дымке. Моря нет, но оно где-то рядом — это видно по цвету неба. В такой зной полежать бы на прибрежном песке, подставив спину солнцу, но русские играют в шахматы. Два человека склонились над доской, склонились низко: битва в разгаре. На одном из них котелок не без озорства чуть-чуть сдвинут на лоб (признак хорошего настроения). Кулаки на коленях сжаты. Он узнал Ленина. Противник строг и хмур, в то время как на лице Ильича улыбка. Сжатые кулаки и улыбка? Да, пожалуй, так. Петр хорошо помнит: фигура Ленина была устремлена вперед. Спина выражала упорство. Его явно увлек азарт боя. Именно таким было впечатление от фотографии: не холодное спокойствие позиционного бойца, а порыв человека эмоционального, способного решить исход битвы коротким и сильным ударом. Петр взял лупу и попробовал рассмотреть фигуры, стоящие на доске. Это было нелегко — доска вне фокуса. Но Петр все-таки рассмотрел позицию. Положение Ленина, как любят говорить шахматисты, казалось предпочтительнее.
Над полем стлался паровозный дым. Ветер свивал его и развивал, будто снеговую порошу на гладкой, схваченной морозом земле. И вновь на память пришла Россия. «Ленин сел за стол переговоров». Петр зримо увидел человека, склонившегося над шахматной доской, и взгляд сощуренных глаз, и сжатые кулаки па коленях. Там, в России, началась новая баталия, не менее упорная, чем битвы этой войны. Как сложится единоборство и какая лупа поможет рассмотреть его?
Поезд прибыл в Лондон без опозданий — для военной поры то было счастливым исключением. Петр выждал, когда вагон опустеет, огляделся.
— Товарищ… Белодед? — Человек снял и протер очки. — Литвинов.
Старенький «металлуржик», окутанный синеватым облаком керосинового дыма (второй где машины ходили на керосине), повез в гостиницу. Придерживая чемодан, который стоял у ног, Белодед осторожно посматривал на Литвинова. Твердый воротничок уперся в подбородок, губы сомкнуты.
Петр вспомнил пятнадцатый год, аншлаг над просторной страницей лондонской газеты: «Русский экстремист Максам Литвинов бросил бомбу…» Разумеется, Литвинов не бросал бомбы, но эффект от его речи был таким, как если бы он настоящей бомбой сокрушил зал, где заседали европейские социалисты. Конференция обсуждала, по существу, один вопрос: позиция социалистов в войне. Не надо быть большим знатоком Марксова учения, чтобы уразуметь: социализм и империалистическая война — понятия-антиподы. Но почтенные делегаты отважились согнуть камень, которому от природы не велено гнуться. Оказывается, идеалы русской и английской короны едва лине явились первоосновой Коммунистического манифеста. Но вот пресекся торжественный глас органа. Разумеется, демократия предполагает терпимость: конференция согласилась выслушать и представителя русских большевиков. На трибуну поднимается Максим Литвинов. Он идет медленно, и сто делегатов, потупивших глаза, кажется, видят только ботинки, погружающиеся в зеленый ворс ковровой дорожки.
