Юрий Хазанов - Мир и война
Ара, не отрывая губ, сказала, что скоро пригласит его в дом, где они будут одни. Совсем одни. Понимаешь?..
Он ответил, что да, понимает, не дурак же он какой-нибудь, и тут же вспомнил (хотя вроде бы совсем не подходящий момент, но вспомнил все-таки) Стасика Мархоцкого из водевиля Ильфа и Петрова «Сильное чувство». То был необычайно обидчивый молодой человек, и если ему говорили, например, что-нибудь вроде: «Вы не можете себе представить, как там красиво!», он смертельно обижался и отвечал: «Почему не могу? Что я, идиот какой-нибудь? Или совсем кретин?!..»
Печальное свойство в любую минуту отвлечься и посмотреть на себя, на окружающих оценивающим внутренним взором появилось у Юрия уже смолоду. С возрастом оно то уменьшалось, то, напротив, усиливалось. Пожалуй, в этом заключалось еще одно проявление рациональности натуры, а частая потребность в алкоголе была единственным способом подавления этой болезненной тяги к постоянному осмыслению, к вечным ассоциациям и аллюзиям…
Обратно он шел мимо Консерватории, по улице Декабристов — так было немного ближе. Но он не спешил — занятий завтра нет, на улице скользко… Или это ему скользко, потому что не слишком тверд на ногах?.. В общем, Юрия развезло. Такое с ним бывало нечасто, он мог довольно много выпить, а сейчас его просто шатало. Хорошо — вокруг никого, не хватает еще, чтобы ночной патруль заграбастал! И так начальство на факультете придирается — что им надо, не понятно? Кажется, отметки за семестр хорошие, приветствует их, когда видит, даже на строевой шаг переходит… Чего еще? Что не активничает очень, не лезет ни в какие бюро, комитеты? Да ему и не предлагают, а предложили бы — конечно, не пошел. Ну, не любит он это все… И в школе никогда нигде не участвовал. Только чистоту ногтей когда-то проверял. В третьем классе… Не нравится, что ли, как он глядит на них, когда выговаривают за что-нибудь? По глазам видят, что не согласен и вообще не слишком их обожает… А за что обожать-то?.. И еще перечить любит… Кому же из начальства такое понравится? Они всегда во всем правы… А он так не считает… Вот… И не будет считать?.. Ни-ког-да…
Юрий чуть не упал. Все-таки скользко жутко, совсем не посыпают, гады, тротуары… И стал думать о другом. О главном… Да, теперь было бы что рассказать тому же Сашке Гельфанду, и Васе Кореновскому, который с его Ниной… и всем… Даже Володьке Микуличу… О черт!
Он все же свалился и ушиб локоть. Или бедро? Или и то, и другое?..
Он не помнил, как дохромал до дома, как улегся. Проснулся на заправленной койке, одетый, накрытый шинелью. Только сапоги снял. Миша Пурник и Саня Крупенников, которые в рот никогда не брали, смотрели на него весь день с жалостью и негодованием, Петя Грибков — неодобрительно, Коля Соболев — с презрением. Зато Микулич его вполне понимал.
Несколько раз Юрий ходил с Арой в театр: в Мариинский, имени Кирова (пел он там, что ли, товарищ Киров, или, может, музыку писал?); в Пушкинский (Александринский), еще куда-то. Даже один раз в цирк. Ара вела себя во всех этих местах довольно странно — если бы не знал, что она не пьет, подумал бы: нетрезвая. Могла вдруг, ни с того, ни с сего, прошипеть ему: «Зачем так смотришь на ту женщину? Отвернись!» И больно ущипнуть. Порою за один спектакль щипала его раз пять, если не больше. Сначала это немного пугало, но льстило. Потом стало раздражать, и он резко попросил прекратить. Как ни удивительно, она сразу перестала.
Насколько он теперь может припомнить, Ара была покладистая женщина: не требовательная, не капризная, всегда словно бы сосредоточенная на чем-то. Скорее, просто напряженная. Он не представляет себе ее улыбки. Улыбку сестры помнит… Но Ары — нет… И без малейшей склонности к шуткам…
В Академии начались занятия. Финская война шла к концу. Мы побеждали. Газеты пестрели геройскими подвигами советских бойцов и командиров, сумевших отстоять родную землю, не дать финским ястребам захватить нашу страну.
Были в ходу и устные рассказы — но все больше о финнах, об их неуловимых лыжниках и снайперах, среди которых много девушек. Один из рассказов особенно запомнился Юрию.
Наши захватили девушку-снайпера. Везти ее в тыл поручили молоденькому лейтенанту, с которым было несколько бойцов. В кузове «ЗИС-5» девушку пытались изнасиловать, она отчаянно сопротивлялась, потом сказала лейтенанту, который вылез из кабины, — точнее, дала понять жестами, что готова отдаться только ему, но сначала ей надо выйти… Ну, по кое-каким делам. Он пускай идет с ней… Парень распалился до предела — такая, как говорится, неординарная ситуация: всё узнает, что и как у финок… Говорят, у них вообще поперек… И они пошли — с лейтенантом, значит…
Пяти минут не прошло, бойцы слышат выстрел. Бросаются в лес, туда-сюда, и видят, наконец: лейтенант — с ножом в спине, девушка неподалеку лежит, в руке лейтенантов наган — выстрелила в себя. Как она нож утаила — непонятно никому…
Если заодно поговорить вообще о снайперах, то Юрий ни тогда, ни через год, в Отечественную, не понимал, как можно использовать в войне этот способ. То есть можно, конечно, но нечестно как-то. Ведь настоящая война, бой — это когда друг против друга: с ружьем, мечом, саблей, револьвером, с танками, наконец. А тут — что? Сидит человек в укрытии, в руках у него винтовка, на ней чуть не телескоп, и выслеживает того, кто ни сном, ни духом… Все равно что убить из-за угла. Или в спину. Да еще женщин приспособили. И чем больше убьет, тем больше ей почета, и орден навешивают на титьку. Которой она, может, ребенка кормила, или будет кормить… Нет, как в том еврейском анекдоте мать говорит своему сыну-летчику: «Не еврейское это дело, сынок, — летать», так и тут: не женское это дело…
И вот наступил день — Ара сказала, что ее подруга с мужем уехали в Баку, он там доцент консерватории, и квартира у них здесь свободна. В ней, правда, мать подруги осталась, но она хорошая женщина, почти совсем глухая, с их мамой дружила… Завтра туда пойдем.
Сначала зашли в ресторан. Это Юрий настоял: думал, на этот раз Ара выпьет все-таки хоть немного, чтобы свободней себя чувствовать — хотя бы перед той, которая с ее матерью знакома была. Но Ара пить не стала. Они сидели в «Квисисане», рядом с Пассажем, сбоку от парфюмерного магазинчика, где Ара ежедневно крутит ручку кассового аппарата. Официантка тут знала ее — это Юрию не понравилось: значит, часто бывает, и без него тоже… А почему, собственно, нет? Он что, ревнует? Он же совсем не ревнивый, ему ревность противна просто. Особенно, если при этом тебя щиплют…
Было страшновато идти в незнакомый дом, и он опять много пил. Ара не останавливала. Она вообще как-то не очень хорошо замечала, что творится кругом. Такое у него создавалось впечатление, чем больше он ее узнавал. Хотя по разговору этого не скажешь — вполне от мира сего. И все-таки что-то временами проскальзывало: как будто все, что говорит или делает — не она, а кто-то, кто у нее под кожей, близко к поверхности; а там, в самой глубине, совсем другой человек, который только изредка показывается людям… А в общем, скорее всего, Юрий тогда и не думал об этом — так, может, кое-что казалось странным; это теперь тщится задним числом… Только очень уж «задним»…
— Пойдем, — сказала Ара. — Чай там попьем. У них инструмент хороший, я поиграю. Это совсем близко… Невский перейти…
Они обогнули Публичную Библиотеку (Юрий все хотел туда зайти — прочитать порнографический, как ему говорили, роман Арцыбашева «Санин», но стеснялся выписывать книгу), миновали Екатерининский сквер, и тут, справа от Александринского театра, стоял тот самый дом. Опять поднялись на верхний этаж — везет ему с последними этажами!.. Дверь открыла маленькая старушка, чем-то напомнившая Юрию мать его закадычной подружки Мили, которой он уже черт знает сколько времени не писал писем. Лицо женщины было сурово, смотрела она осуждающе. Правда, на кого больше, неизвестно.
Тем не менее им действительно предложили чай, хозяйка накрыла на стол, но сидеть с ними не стала, сказала — пойдет отдыхать. Ара чувствовала себя здесь как дома, и это, помимо опьянения, облегчало состояние Юрия. А после ухода хозяйки он совсем взбодрился. Правда, вскоре всплыла новая причина для беспокойства: близился час, когда должно было произойти то, что еще никогда с ним не происходило, и если раньше он мог думать (и, возможно, с некоторым облегчением), что этому, вполне вероятно, что-то помешает, то теперь неотвратимость была абсолютно ясна. Не сам факт (точнее, акт) пугал его, а то, как все получится, — не проявит ли он полную беспомощность и незнание простейших вещей. (Как на первом экзамене по сопротивлению материалов; хотя позднее он его пересдал на «отлично». Но здесь хотелось сдать с первой попытки, без пересдачи.)
Ара села к роялю, большому, чуть не концертному «Бехштейну». Куда больше, чем «Блютнер» у них дома, в Москве. Ни разу Юрий не слышал, чтобы она играла что-нибудь из классики. Всегда — какие-нибудь эстрадные песни. И сейчас тоже.
