Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
Марк кивнул.
— Позови Сегестия.
Наказанного привели два зверского вида ликтора. Солдат был обнажен по пояс, на теле кровавые рубцы.
Император жестом отослал префекта и палачей, затем присел на уложенное рядом с шатром бревно.
— Сегестий, префект настаивает, чтобы тебя вновь отправили в легион. Он полагает, что ты затаил на меня злобу. Это правда?
— Нет, император. Ваше дело наказывать, мое — терпеть, — он замялся, потом смело глянул на принцепса и добавил. — Цезарю цезарево…
— Кто научил тебя этой мудрости?
— Были такие, — неопределенно ответил Сегестий.
Марк покивал.
— Понятно. Значит, говоришь, я могу тебе доверять?
— Можешь, император. Я не в обиде. Ты дал мне свободу.
— Каким образом?
— Ты призвал в войско рабов и гладиаторов. Мы с Виргулой решили, что это наш шанс, и я должен заслужить свободу и хотя бы какое‑нибудь отличие на поле боя, чтобы ее родственники простили нас. Или хотя бы остерегались мстить.
— Понятно. Я верю тебе, Сегестий. Вот зачем я позвал тебя. Ты, насколько мне известно, германского рода, из квадов. Ты знатен?
— Нет, из поселян. Наша община была небогата. Меня парнишкой продали в рабство.
— Где продали?
— На рынке в Виндобоне.
— Как тебя звали на родине?
— Сегимундом.
— Тебе известно, что вскоре нам предстоит воевать с твоими соотечественниками. Тебя не смущает, что в бою ты можешь сразить брата или отца?
— Нет, господин. Это война. Если мой брат или отец будут сражаться храбро, они попадут в Валгалу. Таков удел воина. Но у меня, господин, нет ни братьев, ни отца.
— Мать есть?
Бывший гладиатор замялся, потом отрицательно покачал головой.
— Ты не хочешь вспоминать об этом?
Великан помрачнел, потом вновь тот же жест головой.
— Что такое Валгалла? — спросил император.
— О — о, государь, Валгалла — восхитился солдат, — это жилище Вотана или по — вашему… по — нашему, Юпитера. Там собираются павшие в бою храбрые воины. Пируют, пьют молоко небесной козы — оно слаще меда, господин. Свет там от блистающих мечей. Это высокая честь попасть в Валгаллу.
— Но ты не желаешь попасть туда?
— Нет, господин. Валгалла — это выдумки. Я хочу попасть на небо, в райские кущи.
— Значит, веришь, что если тебе повезет, то на небесах встретишь своих детишек?
— Верить мало, господин. Надо еще заслужить. Право на небесную обитель не каждому по плечу.
— Разумно. То есть надежда надеждой, но и самому следует руки приложить.
— Да, господин.
— Как же надо жить, чтобы заслужить доступ на небо?
— Заповеди исполнять — не убий, не укради, не прелюбодействуй.
— Разумно. Это все?
— Нет, господин. Вот еще — возлюби ближнего как самого себя. Там много чего сказано.
— И это разумно. Тогда скажи, есть ли среди христиан такие, которые нарушают эти заповеди?
— Встречаются, господин.
— А среди твоих товарищей, кто верен старым богам, есть достойные люди?
— Есть, и много.
— Кто, например?
— Ты, господин.
Марк рассмеялся.
— Не хочешь выдавать друзей. Ладно, сойдемся на том, что среди вашего брата, христиан и тех, кто верен нашим богам, есть хорошие люди и плохие. Почему бы хорошим людям не объединиться и не научить плохих, что лучше следовать закону природы — или, как вы говорите, заповедям, — чем нарушать их?
— Не знаю, господин. Я за других не могу говорить. Только за себя.
— Ладно, ступай.
— Если будет позволено обратиться с просьбой?..
— Говори, Сегестий.
— Пусть меня пошлют в секрет. Мне нужны деньги, господин. Виргула захворала, а без нее мне жизнь не в жизнь.
— А сможешь? После… — он кивком указал на кровавые рубцы, проступившие на теле солдата.
— Умнее буду.
Здесь Сегестий не удержался от смеха.
— Это что! Это разве дранье?! Посмотрели бы вы, как дерут в гладиаторских школах.
— Ладно, скажешь Приску, чтобы поставил тебя в охранение.
* * *
Сегестий Германик как раз и приволок в лагерь лазутчика с той стороны. Правда, наказанный преторианец утверждал, что пойманный — перебежчик. Сегестий никому не доверил сопровождать пожилого человека, с головой кутавшегося в плащ, сам проводил его до самой палатки императора. Уперся как бык. Даже Септимий Север, в ту ночь отвечавший за порядок в лагере, не смог переубедить его.
Так их и привели. Сегестий поддерживал перебежчика, рядом шли два легионера, за ними Септимий и префект лагеря, тоже не спавший в эту грозовую ночь.
Буря отходила в сторону, однако над лагерем все еще бухало.
Молнии били в землю.
Все ждали знамения.
Оно не заставило себя ждать. Ослепительная вспышка, обилие света, и одновременно скатившийся с неба грохот поверг всех на землю. Перебежчик, упавший на колени, принялся часто креститься, повторяя скороговоркой: «Господи, спаси, Господи, спаси!..»
Сегестий, присевший на месте, тоже неловко обнес себя ладонью крест — накрест.
Наблюдательная вышка вспыхнула, на мгновение накренилась, и в следующее мгновение пылающие бревна посыпались сквозь дубовую крону, поджигая ветви, обрубленные сучья и ступеньки лестницы, ведущей наверх.
В ближайших к форуму палатках раздались вопли, солдаты хлынули на волю, заметались в проходах. Сорвавшиеся с привязи лошади сбили нескольких человек, затем случилось неизбежное. Трудно сказать, кто первый крикнул: «Германцы!» — однако вскоре паника охватила всех, находившихся в лагере. Легионеры, которым почему‑то показалось, что враг наступает со стороны передних, обращенных к реке ворот, бросились к задним. Следом за ними помчались союзные когорты. Толпа прихлынула к форуму. Марк, Септимий Север, префект лагеря бросились навстречу бегущим, пытаясь задержать впавших в безумие солдат, принялись хватать их за руки. Однако мало кому в ту ночь удавалось справиться с ужасом. Только центурионы и трибуны, примчавшиеся на площадку у императорского шатра и сохранившие здравомыслие, начали помогать императору и легату. Между тем страх не унимался, и воины, огибая начальников, по — прежнему стремились к задним воротам. Тогда Септимий, побежавший в ту же сторону, и успевший добраться до ворот в тот самый миг, когда тяжелые окованные металлом створки начали отворяться, бросился на землю и закричал, что пусть солдаты прежде затопчут его, чем он позволит им совершить недостойное.
Солдаты засовестились пройти по телу легата, к тому же центурионы и трибуны успели охладить страсти. Первые не жалели палочных ударов, другие работали древками копий, но никто не обнажил оружия, ибо в такую минуту вид блеснувшей стали мог довести потерявших разум людей до кровопролития.
Когда солдаты пришли в повиновение, Марк приказал собрать армию на форуме. Зажгли многочисленные факелы, и при зыбком их свете, при редких взблесках удалявшейся грозы, Марк поднял руку, призвал воинов к молчанию и объяснил, что враг и не помышлял о нападении. Что всему причиной удар молнии, попавший в наблюдательную вышку, с которой он предусмотрительно снял караул. Он спросил, есть ли здесь те, кто в последний час находился на вышке и получил приказ оставить пост. Эти двое тут же откликнулись.
Марк призвал их к себе, вывел на возвышение и продемонстрировал легионерам. Те, ободренные и засмущавшиеся от такой чести, подтвердили, что никого не заметили ни на этом, ни на том берегу.
— Граждане! — обратился к легионам император. — Нас ждут великие дела. Наше спасение в оружии, но кто и когда побеждал, поддаваясь панике и ломая строй? Не вступая в битву, вы поддались крикам неразумных и трусливых товарищей. Как же мне вывести вас в поле против дерзкого и многочисленного врага? Задумайтесь, вы единственная защита мирным жителям, вашим женам и детям, отцам и матерям, которые сейчас мирно трудятся в Паннонии и Норике, Дакии и Македонии, Далмации и Италии. Неужели вас испугал огонь? Неужели знамение, предвещающее нам победу и гибель врагам, лишило вас рассудка и ввергло в животный страх. На завтра я назначаю великие ауспиции* (сноска: Гадания). Пусть боги докажут, что этот удар молнии, этот факел, вспыхнувший в ночи призван осветить наш путь. Наказанных не будет, но с сего часа я ввожу в лагере распорядок военного времени. Спать с оружием, усилить караулы. Все понятно.
— Понятно, — нестройно заголосили в передних рядах.
— Не слышу, — Марк приложил ладонь к уху.
— Понятно! — заревела толпа, и следом воины принялись скандировать. — Аве, император! Аве, Марк!
К тому моменту центурионы разобрали своих людей и строем повели их к палаткам. Тех, кто сбивал ногу или пытался выйти из строя, безжалостно били палками.
Вскоре в лагере восстановилось спокойствие, лишь изредка доносилось лошадиное ржание и лай собак.
