Эдуард Зорин - Огненное порубежье

— Ах, сладка малина!

— Отпусти-ко, — тихо сказала Злата, глядя ему в лицо. «Нет, не лихой мужик. Сильный, статный; глаза чистые, ясные…»

Зихно выпустил девушку, но шутливо пригрозил:

— Бежать надумаешь — догоню. У меня ноги быстрые.

— Да и сам быстрый.

— То-то…

Собирая грибы, Злата оглядывалась: только бы подружка не набрела. Не то пойдут суды за пересуды…

А та — тут как тут. Вынырнула из кустов да чуть ли не в самое ухо:

— Ау!

— Кшыть ты, оглашенная! — накинулся на нее Зихно.

Фрося вытаращила глаза на богомаза, захлопала белесыми ресницами.

— Ты нам грибы помоги собрать, — посоветовал ей Зихно. — Шел вот да подружку твою спугнул, она лукошко и выронила…

Совсем не ко времени набрела на них Фрося. Злата уж корила себя за то, что мысленно накликала ее. Приглянулся ей богомаз. И страху перед ним она уже не чувствовала. Даже злилась, что была неуступчива. Но Зихно на нее ничуть не обиделся, и это успокоило Злату.

— Вот заночую у вас в Москве, — говорил богомаз, шаря палкой в кустах — авось и тут притаился грибок? — а заутра налажу путь дальше.

— Нешто у нас работы не сыщется? — робко сказала Злата.

— Отколь же? — удивился Зихно.

— Новую церковь в Москве поставили. Еще вчерась поп-то сокрушался: некому, сказывал, расписать ее святыми ликами…

— Это мы могём, — сказал Зихно с достоинством. — Как попа-то зовут?

— Отец Пафнутий.

— Ведите, девки, к попу, — обрадовался Зихно.

Вышли из лесу прямо на огороды. В конце их прилепился к холму посад. Каждая изба в посаде — крепость, подпирает улицу толстенными сосновыми стенами, глядит высоко поставленными, как бойницы, оконцами; вокруг дворов — крепкие частоколы: руками не расшатать, разве что пороками.

Чем выше в гору, тем больше народу. А когда выбрались на большую дорогу, то навстречу нескончаемым потоком потекли возы, толпы мужиков и воев.

— Ты бы поотстал маленько, — шепнула Злата богомазу на ухо.

— А вечером придешь?

— Аль забыл?

— Чего забыл? — переспросил Зихно. Вроде ни о чем и не договаривались. Хитрит девка.

— А снопы стеречь от потехи лешего… Там и свидимся.

Отец Пафнутий только что вернулся из баньки и, сидя за столом, пил квас. Время от времени он вытирал рукавом со лба обильный пот, расслабленно покряхтывал и вскидывал мутные глаза на стоящую перед ним толстую, с отвисшими, тяжелыми грудями попадью Степаниду.

«Постарела, постарела матушка», — скорбно размышлял поп, разглядывая жену. А ведь давно ли была она стройной и разбитной девкой, от любви к которой высохло на Москве столько парней. Бывало, гордостью преисполнялось все существо Пафнутия, когда проходил он с попадьей по улицам города. А нынче с ней показаться на людях страшно: лицо желтое, глаза навыкате, толстые ноги, едва передвигаясь, попирают прогибающиеся тесовые дорожки — от поповой избы к церкви, от церкви — к избе княжеского тиуна Любима, с кем только и водил Пафнутий дружбу. Но и Любим уже надоел ему. Все надоело Пафнутию в Москве. Мечтал он перебраться во Владимир, выслуживался перед протопопом Успенского собора Микулицей, но Микулица вот уж сколько лет не замечал его. Должно, так и лежать попу Пафнутию на здешнем кладбище. И чем дольше рассуждал Пафнутий о своей жизни, тем постнее становилось его лицо.

На крыльце послышались шаги, в дверь постучали. На пороге появился церковный служка Пелей с усохшей ногой и костылем под мышкой.

— Аль с утра кого отпевать? — пробурчал Пафнутий и с придыхом отхлебнул из кружки. Квас был кислый, перебродивший и перекосил попу лицо.

Пелей поклонился хозяевам и сказал:

— Тут, батюшка, человечек к тебе. Сказывает, богомаз.

— Каким ветром его надуло? — буркнул Панфутий.

— Из Киева, сказывает, от самого Поликарпа.

— Ишь ты, — сказал Пафнутий и степенно разгладил на стороны седеющую бороду. — Ну так кличь его. Неча гостя томить на воле.

— Здеся он, — подобострастно пискнул Пелей и толкнул костылем дверь.

Вошел Зихно, с порога перекрестился на образа. Набожность богомаза понравилась попу. А еще как-никак человек из Печерской лавры. О богоугодных делах игумена Поликарпа все были наслышаны. Пафнутий оживился, кивнул на лавку.

Зихно сел. Тяжело переваливая грузное тело, Степанида взяла с полки и поставила перед ним кружку. Пафнутий наполнил ее квасом.

— А ты сгинь, — приказал он Пелею. Служка, стуча костылем, нырнул за дверь. Степанида снова встала у печи, придерживая скрещенными руками обвислые груди. Лицо ее было невозмутимо, как у языческого идола. «Вот ведьма!» — выругался про себя поп. Богомазу он сказал:

— Кличут тебя как?

— Зихно.

— Из Новгорода?

— А ты как догадался?

— Имечко за тебя говорит, — усмехнулся Пафнутий.

— Ловко.

Поп покряхтел и зло зыркнул на Степаниду. «Всё-то ей надо знать. Шла бы лучше приглядеть за хозяйством. Коровенки, поди, не кормлены».

Попадья и бровью не повела, продолжая все так же невозмутимо стоять у печи.

— Далеко ли путь наладил? — едва сдерживая раздражение, скопившееся против жены, спросил у богомаза поп.

— Думал податься ко Владимиру, — объяснил Зихно, — да вот проведал, что на Москве новую церковь срубили, а расписать ее некому. Ежели что, я бы с охотой.

Степанида хмыкнула, но Пафнутий отнесся к словам богомаза со вниманием.

— В цене сойдемся ли? — усомнился лишь он.

— А я многого не запрошу, — ответил Зихно.

— Ан запросишь, — прищурясь, покачал головой Пафнутий.

— Да вот мое слово, — сразу успокоил его Зихно, — харч чтобы твой да одежка.

— Всего-то и делов?! — чуть не подпрыгнул от радости Пафнутий. Степанида снова хмыкнула, но он, уже не таясь, осадил ее взглядом.

— Всего-то и делов, — кивнул Зихно, с томлением вспоминая Злату.

— Ну и ну-у, — протянул поп и вдруг выпалил: — А не выгнали тебя из лавры-то?

— Сам ушел.

— Поликарпу не приглянулся? — продолжал въедаться Пафнутий.

— Тебе-то что? — осерчал Зихно и зашевелился на лавке — будто уходить вознамерился.

Переполошился Пафнутий: как бы не спугнуть богомаза, захихикал, пряча в жирные щечки глаза.

— Ты квасок-то на мед смени, — сказал он жене. Степанида не пошевелилась.

— Кому велено?! — прикрикнул на нее поп.

Лицо попадьи побагровело.

— Ну! — привстал Пафнутий, сжимая маленькие кулачки.

Попадья вышла, стукнув дверью.

— Завсегда с ней эдак-то, — льстиво пояснил поп.

— Баба, — согласился с ним богомаз.

Пришлый все больше нравился Пафнутию. Есть теперь кому излить душу. А еще подумал он, что весной, когда приедет со Всеволодом Микулица, то-то подивится его расторопности. Уж коли от Поликарпа богомаз, то какой ни худой, а мастер… Может, и поймал Пафнутий свою жар-птицу?

К вечеру, когда Зихно с попом приканчивали уже третью ендову с медом, пришел княжеский тиун Любим.

Любима все знали на Москве как первого бражника и охотника до молодых баб. Зихно сразу приглянулся ему.

Скоро охмелевший Пафнутий уснул на лавке, и Степанида, не говоря ни слова, вытолкнула их из избы. Побродив по улице, они пошли к тиуну. Зихно пел срамные песни и плясал, Любим хлопал в ладоши.

Ночью Зихно щупал тиунову жену, пышнотелую и податливую Евнику. А утром проснулся с головной болью в незнакомой горнице. За перегородкой слышались голоса. Один из них принадлежал Любиму, второй, как ни напрягался Зихно, не мог признать.

«Вот леший! — обругал себя Зихно. — И Злату проспал». Он вспомнил, что договаривался с девушкой о свидании.

— Ты, Житобуд, сторонних людей пасись, — наставлял охрипший с перепоя голос тиуна. — Один раз ушел, вдругорядь пымают. Тогда поминай как звали.

— На-кося, — рокотал незнакомый бас, — Вдругорядь я им не дамся.

— Словят…

— Не перепел я.

— По важному делу отрядил тебя великий князь. Как-то обернется?

Незнакомец хохотнул.

— Пущай рыщут. А Романовой грамотки им не видать.

Зихно пошевелился на лежанке, опустил на пол босые ноги. С истомой вспомнил, как стаскивала с него Евника порты, накрывала сукманицей. Застонал от обиды.

— Это кто еще у тебя в ложнице? — вдруг спросил незнакомец.

— Богомаз.

— Отколь бог принес?

— Сказывает, из Киева.

Лавка скрипнула под тяжелым телом, послышались грузные шаги. Большая волосатая рука откинула занавеску, и Зихно похолодел от страха. Прямо над ним появилось огромное лицо, обрамленное гривой давно не чесанных волос. Злые разноцветные глаза буравили богомаза. Хмель сняло как рукой.

— Ишь ты, — сказал Житобуд и опустил занавеску. Снова заскрипела лавка, за перегородкой зашептались.