Петр Краснов - Опавшие листья
Скорбная складка стянула худощавые щеки Andre. Лицо его было печально.
— Пойдемте, — сказал он. — Уже поздно. Народ идет из церквей, и солнце восходит.
Они встали. Утренний холод заставлял Suzanne пожиматься под легкой темно-зеленой с черным узором мантильей. Тонкая, высокая, стройная, затянутая в корсет, она шла легкой походкой. Ей казалось, что она молода и прекрасна. Ей казалось, что именно она должна разбудить в Andre любовь и тем вернуть его волю к жизни.
Почти всю набережную до Фонтанки они шли молча, в ногу, рука с рукой.
— Нет, нет… — порывисто сказала Suzanne. — Нет, Andre. Вы заблуждаетесь. Это не любовь! Любовь спасет вас. Излечит от тоски.
— Какая любовь, — со скукою сказал Andre. — К женщине? Ах, читал я и Шопенгауэра, и Скальковского читал. Все правда. Век пушкинских Татьян и Онегиных миновал, и нету тургеневских Лиз… чушь… ерунда… завеса сорвана. Жизнь мне понятна… Отцы наши путались в романтике и подносили цветы и кольца своим возлюбленным… Ну, мы-то подносить не будем. Если равноправие, если женщина человек, то это уже глупо. Любить женщину… нет, увольте!
— Andre… Но это потому, что вы хотели любить чужих, незнакомых женщин. Для любви нужно сродство душ… Нужно долгое знакомство. Нужна взаимность… Когда вас полюбит женщина, тогда, только тогда, вы поймете, что это такое — любовь!
Голос Suzanne дрожал. Andre чувствовал у себя под локтем дрожание ее руки, ее бедро касалось его бедра и трепетало подле. Andre внимательно посмотрел на Suzanne. Казалось, он изучал ее. Да, несомненно, он увидал в ней женщину. Он смотрел на нее как мужчина. Suzanne под его взглядом подбиралась и хорошела, как подбирается и легкой, полной грации становится лошадь, когда сожмет ее всадник сильными ногами и, бросив вперед, вдруг подберет ее мягким, но настойчивым нажатием мундштука. Поднимет гордо она шею, опустит опененную голову, нальются кровью белки подле темного агата глаз, выгнется лебединая шея, спадет изящными завитками на нее душистая грива, откинет далеко она волнующийся хвост и не идет, а танцует она, прекраснейшее из созданий Божиих, едва касаясь земли гуттаперчей напруженных копыт.
Молодою и красивой почувствовала себя Suzanne под новым взглядом Andre. Точно бремя лет соскочило с нее. Кровь побежала горячим потоком по всему телу и прилила к ее лицу. Затрепетали тонкие ноздри, губы стали горячими и влажными, нежный румянец пробился на блеклые щеки. Она взмахнула левой рукою, и движение руки, затянутой в старую лайковую перчатку, было бессознательно изящно. Она стала шире и легче шагать, и тонкая ножка замелькала из-под длинной юбки.
Подле Andre была не та Suzanne, которая отрывистым резким голосом говорила, точно командовала: "tenez vous droit…", " m angez la soupe!..", "allez a madame votre mere et remerciez la" (держитесь прямо… ешьте суп… поблагодарите вашу маму). Была новая Suzanne, чужая и родная, далекая и близкая. Явилась женщина Suzanne, так не похожая на Клотильду Репетто, что-то сулящая, что-то обещающая.
Andre посмотрел на нее еще и еще раз. Скорбная складка пропала с его лица. Странное любопытство загорелось в нем.
— Если бы вы узнали, Andre, — говорила Suzanne, — что женщина… девушка чуткая… с высокой душою… может быть, и не молодая… но нет, нет… не подумайте чего-нибудь… не старуха… A mon Dieu, mon Dieu (О Боже, Боже), что я говорю такое… Я говорю вам… как товарищ… как старый друг вашей семьи… И вдруг вы знаете, что вас любят горячо, сильно… Что о вас думают… Вами живут, вами гордятся, о вас мечтают… Вы говорили… и, mon Dieu, mon Dieu, вы это прекрасно говорили, как может Бюффон или Брэм посвятить всю жизнь животным или сколько позвонков у змеи… или тоже про рабочего… который все отдал на то, чтобы придумать, куда поставить какой винтик… А вы не думали, что, может быть, подле них стояла любимая?.. И для нее изобретали этот винт, ее именем назвали открытый цветок… И в этом радость, в этом счастье… И божество в этом… в любви!.. Они подходили к дому. Скукой веяло от раскрытых ворот, двора, флигелей, по верхним этажам которых светило солнце. Andre робко позвонил, сейчас же послышались хромающие шаги тети Кати. В квартире было тихо.
— Разговляться-то будешь? — спросила шепотом тетя Катя.
— Нет. Прямо спать, — сказал Andre.
Ему был неприятен вид беспорядочного стола, тарелок с пестрою шелухою яиц, с кожею ветчины, недопитые рюмки и крошки кулича и пасхи на скатерти.
В темном коридоре Suzanne горячею, трепещущею рукою схватила Andre за руку и, обжигая его своим дыханием, сверкая в темноте длинными жгучими глазами, прошептала, склоняясь к его уху:
— Только не подумайте Andre!., не про себя я… нет… о! не я, не я!.. A mon Dieu! mon Dieu!.. Я сказала потому… мне кажется, что вы нашли бы счастье. Это было бы счастье… Любить…
Она бросилась в свою комнату и заперлась на ключ.
Andre постоял секунду в коридоре, улыбнулся вялой улыбкой и усталой походкой прошел к себе.
Его комната сквозь белую штору была залита ровным солнечным светом. Четко рисовался оконный переплет на серо-желтом натянутом полотне. "Скучно! — подумал Andre… Скучно! Единственная привилегия человека над животными — он может скучать… Нет, надо кончать всю эту канитель".
Он тяжело сел на кушетку, постланную свежим бельем, и начал раздеваться.
XVIII
На второй день праздника Миша с Федей и няней Клушей вздумали катать яйца. Нянька достала откуда-то старый каток, принесла яйца, освободили ковер от кресел… Улыбаясь милой улыбкой, подошла к ним Варвара Сергеевна.
— Ипполит, — весело крикнул Федя, — ну-ка! тряхни стариною. Кто кого?!
Ипполит презрительно пожал плечами и сказал:
— Предоставляю это тебе. Я не ребенок.
— Играют же взрослые на бильярде или в кегли, а чем это глупее? — краснея сказал Федя. — Притом же теперь Пасха.
— Я ни на бильярде, ни в кегли не играю, — сказал Ипполит и пошел в свою комнату. За ним сейчас же пошла Лиза, и Федя крикнул им вслед: "кузинство — большое свинство! Заметно". У окна сидел Andre и смотрел, как Suzanne рисовала акварелью с натуры веточку ландышей. Им и предлагать Федя не посмел. Липочка присела было на корточки подле катка и стала рассматривать старые деревянные яйца, но сейчас же встала.
Ей стало стыдно перед Andre и Suzanne.
— Липочка, помнишь это яйцо? — сказал Федя, протягивая большое белое деревянное яйцо, покрытое уже потрескавшимся лаком и разрисованное цветами.
— Да, — тихо сказала Липочка. — Это "принц".
— И почему мы его «принцем» назвали? Шесть лет тому назад им похристосовалась со мною тетя Лени. Когда его откроешь, там был ярко-ярко-зеленый мох. И в нем, точно в кустах, сидел маленький фарфоровый лебедь. Тетя Лени принесла его в своем мешочке, и от него долго пахло ее духами. Мне это яйцо и лебедь казались тогда дивно прекрасными. Лучше всего. И сама тетя Лени мне казалась волшебницей из сказки. Как думаешь, Липочка, почему у дяди Володи и тети Лени нет детей? Это потому, что она иностранка и протестантка?
— Федька, ты неисправимо глуп! — сказала Липочка.
— А они так нас любят. Как думаешь, что подарит мне тетя Лени? Я хотел бы еще коробку солдат… Казаков. У меня уже семьдесят два есть, а дядя Володя говорит, что в эскадроне надо не меньше ста. И тоже хотелось бы артиллерию. А то у меня всего три пушки. А в батарее — четыре.
— Будет тебе тары-бары растабарывать, — сказала няня Клуша и пустила лиловое яйцо по катку. — Ну-тка, догоняй его своим принцем-то, что ль?
Качаясь с боку на бок по красному желобу катка, белый облезлый «принц» легко скатился на ковер, но отбежал недалеко и остановился.
Миша пустил тяжелое граненое синее яйцо, и оно с грохотом скатилось вниз и чуть не кокнуло "принца".
Липочка, не принимая участия в игре, стояла и снисходительно смотрела на игроков.
— Мама, пусти в них мраморным, — сказала она.
— Пущу и то. А ты что ж, Липочка, гордишься, что ли?
— Платье мять не хочется, мамочка, — сказала Липочка и, отойдя от катка, села на диван.
Без девочек играть было скучно. Варвара Сергеевна скоро устала.
Вечером Кусковы ожидали гостей. Надо было обо всем позаботиться. Варвара Сергеевна встала. Игра прекратилась.
Федя и Миша уткнулись в книги, няня ползала по ковру, прибирая раскатившиеся яйца.
— Ишь, озорники, — ворчала она, — куда раскатали яйца-то… А нянька старая прибирай… Им, молодым, ни-што… А у ей косточки болят… Ах, срамники! Срамники!..
Федя бросил книгу, сорвался с дивана и кинулся помогать няньке.
— Сейчас, нянечка… сейчас, милая… один момент, и все готово, а ты сядь и отдохни покамест…
К вечеру в гостиной расставляли ломберные столы, раскладывали карты, щеточки и мелки. Федя помогал матери.
Он не спрашивал у матери, кто будет. Из года в год у Кусковых бывали все те же гости. Брат Варвары Сергеевны Владимир Сергеевич — артиллерийский капитан с женою тетей Лени — Магдалиной Карловной — хорошенькой светлокудрой веселой петербургской немочкой, предметом обожания обеих девочек и поклонения всей семьи. Старый детский доктор Павел Семенович Чермоев, друг касторового масла и горького хинина, лицейский товарищ Михаила Павловича — Александр Ильич Голицын, сухой, молчаливый чиновник, которого боялись дети, красноносый мировой судья, двоюродный брат Варвары Сергеевны — Юлий Федорович Антонов, про которого дети знали, что он "в молодости пострадал за правду — в крепости сидел", и Фалицкий.
