Семен Бабаевский - Семен Бабаевский.Кавалер Золотой звезды
— Эх, Савва, Савва, — горестно заговорил Федор Лукич, — славный ты казак, но когда же ты постареешь и ума наберешься! Нам не теория твоя нужна, а подготовка к уборке и хлебосдаче. Понятно? А ты мне толкуешь о будущем.
— Беда, — проговорил Игнат. — Пойди помири их, а то еще подерутся.
Сергей постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в кабинет. Федор Лукич стоял у окна, в том же защитного цвета костюме, на боку висела полевая сумка из добротной кожи, с газырями для карандашей и с гнездом для компаса. Теперь Сергей мог рассмотреть его лицо. Было оно добродушное, не в меру мясистое, с крупным носом; губы толстые, как бы припухшие, особенно верхняя, на которой сидела родинка с пучком волос, похожая на муху. Не хватало размашистых усов какого-нибудь буро-свинцового цвета, — казалось даже странным, почему Федор Лукич не украсил свое лицо такой важной деталью.
Савва Остроухов сидел за столом, на котором лежало расколотое стекло, а под ним пожелтевшие циркуляры с печатями и штампами. Увидев Сергея, он торопливо вышел из-за стола и протянул руку. Его молодое, рассерженное лицо вдруг стало веселым, точно с него мгновенно сняли маску. Улыбаясь и блестя удивительно белыми зубами, Савва начал объяснять, почему не мог прийти встречать друга: задержался в степи.
Сергей не видал Савву почти пять лет, и за это время тот так изменился, что трудно было узнать его: плечи раздались, черты лица стали суровее; большие серые глаза смотрели зорче и пристальнее. Только был он все такой же невысокий, коренастый.
Вместе они росли, ходили в школу. И когда Савва, приглашая друга поехать с ним в поле, стал расхваливать выездных лошадей, которые, как он уверял, были не лошади, а настоящие птицы, Сергей невольно вспомнил детство, школу, ночное и подумал: «А ты, Савва, все такой же хвастунишка…» А Савва уже расхваливал тачанку, звонкий говор колес которой было слышно на сто верст. Потом заговорил об озимых посевах: «Скажу тебе, что это не пшеница, а настоящее Каспийское море». Сергей снова улыбнулся и уже хотел было сказать, что не прочь прокатиться на лошадях-птицах и посмотреть пшеничное море, как вдруг послышался знакомый скрип сапог.
— Нет-нет, — сказал Федор Лукич, — на твоих птицах Сергей Тимофеевич еще покатается! Теперь же мы поедем на обыкновенном «газике». — Он обратился к Сергею: — Я специально за тобой приехал и по пути заскочил к Савве. Не думал с ним спорить, а пришлось.
— О чем у вас спор? — спросил Сергей.
— Спор? — удивился Федор Лукич. — Разве я сказал, что мы спорили? Нет, был обыкновенный разговор о текущих делах. Ну, поедем, прокачу по Кубани!
От такого приглашения Сергей не мог отказаться. Федор Лукич любезно взял его под руку (сапоги заскрипели решительно) и повел к машине.
— Савва Нестерович! — крикнул он, усаживаясь. — А ты форсируй подготовку к уборке. В понедельник заслушаем на исполкоме. — Вытер платком, величиной с полотенце, мокрый лоб, красную шею и сказал шоферу: — А ну, белая голова, возьми курс на Краснокаменскую!
Ванюша хорошо знал дорогу. Машина юркнула в тенистый переулок, точно в лесную просеку, на головы пассажиров градом посыпались недоспелые абрикосы, сзади закружилась пыль, и вскоре Верблюд-гора осталась позади.
Сразу же за горой открывалась равнина, а вдали чернел гребень гор, до половины скрытых сизым маревом… Чудесна была низменность в ярких красках лета! Сперва взор радовала толока — зеленый кушак вдоль посевов; затем тянулись бахчи — короткие серебристые плети арбузов еще не укрыли землю; темной стеной стояла лесозащитная полоса, а за ней, к самому подножью гор, растекалась бледная зелень кукурузы.
Когда машина разрезала и толоку, и бахчи, и лесозащитную полосу, и кукурузу, а Федор Лукич крикнул: «Пшеница «Буденного»!» — перед глазами вдруг встала светло-зеленая стена, и Сергея так поразил ее вид, что он даже приподнялся. Нет, нет, — это было не море! Как же можно сравнить эту светло-зеленую, с золотистым оттенком гладь с морем? Да, это было царство колосьев, вставших над землей такой густой щетиной остюков, что по ним можно было ходить, как по натянутому парусу! И колыхались они не от ветра, а оттого, что зерна в них уже наливались молочным соком, — чем дальше от дороги, тем сильнее волновались колосья, тем величественней были их изгибы, тем ярче блестели на солнце то вздымающиеся, то спадающие волны.
— Хлеб! — значительно произнес Федор Лукич. — Да ты посмотри во все стороны! Вот этим хлебом Савва и козыряет. Но это же посев буденновцев. А что у соседей? На это и приходится ему указывать. А он кипятится. Самонравный, как норовистый конь. Надо признаться: мы в том сами повинны. Избаловали. Парень способный, мы с ним и нянчились, как с малым дитем. Всю войну на броне держали, жалели. Когда мы были в эвакуации за Тереком, он просился в партизаны. Тоже не пустили. Так что пороху он не нюхал, винтовку в руках не держал, а тоже лезет в герои: дескать, тыл крепил!.. Придется тебе немножко сбить со своего друга тыловую спесь. Расскажи ему, как воевал, да так расскажи, чтобы понял, сколько пролилось крови на войне.
— А в чем все-таки дело? — спросил Сергей.
— В никчемной мечтательности. — Федор Лукич даже засмеялся своим приятным смехом и потрогал пальцем роднику на губе. И если б он мечтал о реальном, это было бы еще терпимо, а у него получаются не мечты, а чистые грезы, ей-богу! Задумал сотворить в Усть-Невинской земной рай. А кому нужна эта фантазия? И он убежден, что Усть-Невинская, как, допустим, Москва, — одна во всем свете. А таких станиц только в нашем районе десяток, а на Кубани наберется их более двухсот. Сама логика, дорогой друг, нам подсказывает: коль скоро мы вступили в новую пятилетку, то надобно все станицы вести в одном строю, чтобы они шли, как полки, — никто не смеет лезть вперед и забывать о соседе.
— Что-то все это мне непонятно, — сказал Сергей. — Если вы хотите приравнять станицы к полкам, то не забывайте, что на фронте именно те полки, которые рвались вперед, проявляли инициативу и увлекали за собой соседей, всегда были в почете, назывались гвардейскими. Да что там полки! Взять мой танковый экипаж. За что я получил звание Героя? Да за то, что в бою был впереди.
— Верю, даже охотно верю, — перебил Федор Лукич. — И полки, и твой экипаж рвались вперед, наседали на врага и делали доброе дело. Но то была война! Кочубей, как известно, тоже не зевал и знал, что такое штурм, внезапность и натиск. А у нас плановое хозяйство, и тут нечего пороть горячку. А через это с Саввой беда! Ну, ничего, мы скоро заслушаем его на исполкоме, и весь этот пыл с него спадет.
— Вот уж это зря, — возразил Сергей. — Надо поддержать Савву. Ведь цель-то у него хорошая!
— Да ты что же, в заступники к нему приписался? — искренне удивился Федор Лукич. — Да знаешь ли ты, какая у него цель? А я знаю. Выдвинуться, показать себя.
— Не понимаю.
— Тут и понимать нечего. Ему хочется, чтобы Усть-Невинская чем-нибудь выделялась. А другие станицы? А весь район? Савва уже радуется, что у него будет электричество, а у соседей не будет. Вот оно, брат, какая штука.
— А почему бы и не порадоваться электричеству?
— Сергей Тимофеевич! Ты находишься в большой славе, честь тебе и хвала! — рассудительно заговорил Федор Лукич. — И хотя ты депутат нашего райсовета, до войны, помню, люди дружно за тебя голосовали, но времени прошло много, и ты наших мирных порядков теперь не знаешь — извини, приходится тебе и это сказать… Постой, постой, не смейся! У тебя в голове еще шумит война, ты только вчера вылез из брони, и все тебе в жизни кажется легким и простым. По себе знаю. Когда кончилась гражданская война, я тоже храбрился, как и ты, и до сих пор, веришь, не могу носить клеш, а наган, шашка так над кроватью и красуются. Привычка…
— Вот уж это пример неудачный, — спокойно возразил Сергей. — Когда мне говорят: ты — военный, ты в гражданских делах ничего не смыслишь, — мне становится просто смешно. Да ведь я всего четыре года был военным, а двадцать один — гражданским.
— Отвык, дорогой мой, — вставил Федор Лукич. — Взять такой пример. Артамашов говорил мне, что ты был у него, что-то там тебе не понравилось и ты обиделся. А почему? Да потому, что смотрел на вещи, как военный.
— Не «что-то» мне не поправилось, а бесхозяйственность и непорядок, — горячо заговорил Сергей. — Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Артамашов распоряжается колхозным добром, как своим собственным. Тут не обижаться надо, а идти к прокурору! И чем быстрей, тем лучше. И я пойду. И в райком и к прокурору. К вам тоже.
— Ну, вот ты уже и на меня обиделся, — примирительно заговорил Федор Лукич. — Знаю, у Артамашова есть и промахи, и ошибки в работе, но тот не ошибается, кто ничего не делает. Ну, Артамашова мы оставим, а о Савве скажу еще два слова, и поговорим о чем-нибудь другом. Да, вот тебе пример. Наш район, как тебе известно, имеет зерновой профиль, хлеб — наш козырь! А Остроухов кидается и в животноводство, и в садоводство, и в виноградарство, и собирается разводить водяную птицу, намереваясь заселить ею все острова на Кубани, и даже хочет организовать какой-то агротехникум… А где реальность? В станице думает построить театр, а на берегу реки мечтает раскинуть парк, запрудить озеро, напустить туда разной зеркальной рыбы и осветить все это электричеством. А где наши реальные возможности? Откуда можно подвести под эту мечту материальную базу? В частности, где достать строительный лес? Трудно. Мы еще не залечили военных ран, и нам еще далеко до предвоенного уровня. Тут потребуются десятилетия, а ему завтра же подавай и электрическую станцию, и сады, и всякую рыбу.
