Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
— Многие лета великому князю московскому, государю всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу Второму… Славься, наш государь, Божьей милостью.
* * *До самого утра на московских улицах горели костры, освещая темные углы. Нищие толпами стояли у огня, выставив к теплу руки. Со двора московского царя доносился бой барабанов, а по улицам, сотрясая звонкими бубенцами, бегали шуты, веселя народ. Караульщики, позабыв на время бранные слова, стаскивали хмельных на Постоялый двор.
Силантий до конца еще не уверовал в свободу, с опаской озирался на строгих караульщиков, которые, казалось, охмелели от общего веселья, толкали друг друга в бока и смеялись вместе со всеми. Нищие степенно завязывали дареные монеты в платки и, озираясь на прохожих, прятали в котомки золотые гривны.
Всю дорогу Силантий помалкивал и только у Китайгородской стены повернулся к Нестеру.
— Прав ты оказался. Выпустили нас.
— А то как же! Не каждый день царь на венчание садится, такое раз в жизни бывает. Вот попомнишь мое слово, когда царь жениться надумает, так и убивцев начнут выпускать. А какие казни в ту неделю должны быть, отменят! Я эту науку не однажды прошел. Народ сказывает, когда Василий Иванович в жены Елену брал, так он всех душегубцев из темниц повыпускал. А те вслед за свадебным поездом к Успенскому собору пошли и многих живота тогда лишили. Народ-то богатый на царскую Свадьбу идет, почитай, со всей округи! Вот караульщики и палят сейчас костры где могут, чтобы никакого злодейства не вышло. Куда ты сейчас, Силантий?
Силантий приостановился. Веселье оставалось позади и напоминало о себе только яркими языками пламени. Впереди — белая стена, похожая на темницу, из которой они только что выбрались. Морозно. Люто.
— На Монетный двор-то уж теперь не возьмут?
— Не возьмут, — согласился Нестер.
— Я более ничего делать не умею, окромя как чеканы, — который раз жалел Силантий.
— Кабы нам чеканы да кузницу свою, — мечтательно протянул Нестер, — мы бы с тобой такие гривенники делали, что от настоящих не отличишь!
— Да что ты говоришь такое, Нестер! Побойся Бога! Едва из темницы выбрались, и, не будь амнистии, неизвестно, сколько бы сидеть! А другие, что против правого дела пошли, так пламенного олова испили.
— Да будет тебе, — махнул рукой Нестер, — о завтрашнем дне думать надо. Не на паперть ведь нам идти!
— Что же ты предлагаешь? — призадумался Силантий.
— А чего тут делать? Ты про Яшку Хромого слыхал? — вдруг спросил Нестер.
— А кто же про него не слыхал? — изумился Силантий.
Яшка Хромой был известный московский вор. Некогда он был бродячим монахом: ходил по дорогам, выпрашивал милостыню. Но однажды попался на краже, за что отсидел год в монастырской тюрьме. Братия наложила на него епитимью и весь следующий год запрещала ему молиться в церкви, а велела во искупление грехов седеть на паперти и просить, чтобы за него помолились Добрые люди. А когда срок наказания иссяк, он снова сделался бродячим монахом, кочуя из одной обители в другую. Яшку Хромого знали не только в Москве, он хорошо был известен в Новгороде, где прожил целый год и прославился как отменный кулачный боец. Приходилось ему бывать и в Переяславле, в Ростове Вёликом, Костроме и Суздале. Монах был приметен не только огромным ростом, но и знаменит драчливым характером. Сказывают, как-то в пьяной драке набросились на него с полдюжины молодцов, так он забавы ради раскидал их но сторонам. Видать, просторные русские дороги приучили к вольнице, он совсем оставил обитель. А тут еще и грех случился: понесла одна девка да и указала на Яшку. За эту провинность следовала епитимья посерьезнее. Собрал он тогда горстку таких же бродячих монахов, как и сам, и ушел в леса. Скоро о Яшке заговорили по всей России. Он перебирался со своим небольшим отрядом по дорогим и грабил богатых купцов. Происходило это так: из-за леса появлялся босой и оборванный монах огромного роста, тяжелые вериги[28] склоняли его бычью шею, через прорехи на рясе была видна власяница[29]; он протягивал длань вперед и слезно умолял:
— Господа купцы, пожалейте сиротинушку, не обидьте его отказом. Христа ради прошу, подайте на пропитание бродячему монаху пятачок.
Получив пятак, долго кланялся, но с дороги не уходил, а потом добавлял:
Мало, государе купцы. Неужто не совестно вам? Добавьте еще гривенник.
— Сколько же ты хочешь, чернец? — удивлялся иной купец наглости монаха.
— Воя у тебя в телеге тюки, кажется, есть, а в них, по всему видать, мягкая рухлядь, вот ты ее мне и отдай!
Из покорного монаха чернец превращался в атамана разбойников, на свист которого невесть откуда выскакивало с добрую дюжину таких же ряженых, и уже стаскивали с телег кули, распрягали лошадей.
Но не всегда Яшке везло — в одном из таких дел прострелили ему ногу, и он прослыл Хромым.
О Яшке Хромом говорили на площадях, им пугали боярских детей, о Яшке читали царские указы, в которых называли его татем и вором, и за голову его московский государь каждый месяц прибавлял десять рублев. Но выловить Яшку Хромого охотников не находилось.
В народе о Яшке говорили разное: его боялись и любили одновременно. Поговаривали, что он частенько появляется на торгах ряженым, под простым платьем. Он знал, какой из купцов в прибыли, а потому дерзкие его вылазки были всегда удачны. Яшка повсюду имел своих людей, поговаривали, даже дьяку Разбойного приказа он платил от своих щедрот.
Иногда он вместе со своими людьми выходил из леса и, расположившись в двух верстах от кремлевских стен лагерем, палил костры. Он словно вызывал московского царя на поединок, показывая, что есть в окрестностях сила, способная поспорить с самодержавным величием. Тогда на ночь запирали ворота, и Яшка Хромой оставался царем посада. Он словно разделил с Иваном Васильевичем землю, отдавая ему город, себе же забирая все остальное: лес, поля, Москву-реку. Всю ночь тогда не смолкали песни, в которых слышалась разбойная удаль; визжали бабы, которые следовали за его повозками прирученными сучечками; слышался детский смех, и кто-то назойливо теребил расстроенные гусли. Яшка Хромой всякий раз исчезал вместе с рассветом. Развеется ночная мгла, а его уже и нет, только дымящиеся уголья говорили о том, что здесь ночь провел самодержавный тать Яшка Хромой.
Не однажды царский указ объявлял, что вор Яшка Хромой пойман и обезглавлен, что труп его разорван на части и брошен за Земляной город на съедение бродячим псам. И действительно, не раз ловили на московских дорогах бродячих хромых монахов, по описанию походивших на Якова, и секли им головы. Но тать Яшка только посмеивался над царскими указами, продолжал появляться в окрестностях Москвы, будоража посады злодейским пением и звоном расстроенных гуслей.
Силантий с Нестером пошли по Арбатской дороге, мимо Лебяжьего государева двора, мимо Конюшенной слободы. Впереди возвышался купол Божьего дома. Не один раскаявшийся тать нашел приют под его гостеприимной крышей. У Новинского монастыря заканчивался Земляной город. Нестер шел уверенно, Силантий чуть поотстал, но не упускал из виду его белую рубаху.
— Где же мы Яшку-то сыщем? — нагнал Нестера Силантий.
— Найдем, — уверенно отзывался тот. — Яшка везде! Если царь господин среди своих бояр, то Яшка господин среди его холопов. Это кажется, что Яшки нет, а власть его уходит куда дальше, чем тебе это может показаться. Я ведь с Яшкой-то давно знаком. Когда он еще монахом бродячим был, вместе с ним по дорогам ходили. Это я уже позже чеканному делу выучился. Может, и Яшка нас к делу пристроит, монеты будем резать, — предположил Нестер. — Сколько я Яшку знал, а никогда не перестаю удивляться — как это в нем святость с неистовостью уживаются. Бывает, молится целыми днями, от иконы не отходит, на другой день водку пьет, а потом опять грехи замаливает. Видно, он и сейчас такой: прежде чем чью-то душу к Господу отправит, так сначала молиться будет. А в монастыре он сидеть не любил, все говорил: «По мне лучше милостыню собирать, чем в толстых стенах томиться».
Незаметно вышли к Москве-реке. У моста караульщики разожгли костер, над которым висел огромный котел. Варево издавало сладостный дух и вызывало аппетит. Пахло мясом. И Силантий почувствовал, как ему не хватало именно мясного супа с сытным куском, поесть бы парной говядины, а за нее и Богу душу отдать можно.
Один из караульщиков подошел к котлу, лениво ковырнул его ковшом, и котел благодарно забулькал, освобождаясь от горячих паров. Зло полыхнуло пламя, далеко в воду забрасывая огненные искры, которые веселыми светлячками рассекли темень да и погасли.
— Эй, кто такие? — лениво окликнул караульщик проходивших мимо Силантия с Нестером.
— Посадские мы, — бойко отвечал Нестер, — подзадержались малость в городе. Вот сейчас домой идем, заночевать-то негде.
