Валерий Замыслов - Иван Болотников
Федора была непреклонна.
— Не суетись, хозяин. Уйдем мы. Скверна в твоем доме.
— Денег отвалю. Останься!
— Прочь, богохульник!
Федора гордо вздернула плечом и вышла из избы. Евстигней проводил ее удрученным взором, глянул на стол в схватился за голову. Напоил, накормил и без единой денежки! Не дурень ли? На бабьи телеса позарился, а Федора только хвостом крутнула.
Заходил вокруг стола, заохал. Такого убытка давно не ведал. Надо же так оплошать, кажись, сроду полушки не пропадало, а тут, почитай, на полтину нажрали. Экая напасть!
На дворе горланил песню Гаврила. Евстигней взбеленился, выскочил на крыльцо. Гаврила развалился на телеге. Задрав бороду и покачивая ногой в лапте, выводил:
У колодеза у холодного,Как у ключика гремучегоКрасна девушка воду черпала…
— Гаврила!
Стеганул мужика плетью. Тот подскочил на телеге, выпрямился. Глаза мутные, осоловелые.
— Ты че, Саввич?
— Убить тебя мало! Дурья башка. Пошто Федору тискал?
— А че не тискать, — осклабился Гаврила. — Ить баба. Че ей будет-то? Баба — не квашня, встала да пошла, хе…
Евстигней затряс кулаком перед самым носом Гаврилы.
— Фефела немытая, юрод шелудивый! Все дело спортил, остолоп!
Ткнул Гаврилу в медный лоб, сплюнул и пошел к избе. На крыльце обернулся.
— Ступай на конюшню!
Гаврила, поддернув порты, завел новую песню и побрел к лошадям, а Евстигней уселся на крыльцо, тяжело вздохнул. Худ денек, неудачлив. Привел же дьявол эту пророчицу, до сей поры в глазах мельтешит. Ух, ядрена да смачна!
Вот уже год жил Евстигней без бабы. Степанида сбежала в царево войско да так и не вернулась. Загубили в сече татары. И что сунулась? Бабье ли дело с погаными воевать. Так нет, в ратный доспех облачилась.
Мимо прошмыгнула с бадейкой Варька. Понесла объедки на двор. Вернулась веселая, разрумянившаяся.
— Петух, что ли, клюнул? — хмуро повел на нее взглядом Евстигней.
— Гаврила озорничает, — рассмеялась Варька.
— Коней-то чистит ли?
— Не. На сене дрыхнет.
— На сене?.. Ну погоди, колоброд.
Евстигней осерчало поднялся с крыльца. Совсем мужик от рук отбился.
— А и пущай, — простодушно молвила Варька. — Пущай дрыхнет. Кой седни из него работник, Евстигней Саввич?
— Как это пущай? Да ты что, девка, в своем ли уме?
Евстигней с каким-то непонятным удивлением посмотрел на Варьку. Та улыбалась, сверкая крепкими, белыми, как репа, зубами. Колыхалась высокая грудь под льняным сарафаном. Ладная, гибкая, кареглазая, она как будто нарочно дразнила хозяина.
«А что мне Федора? — внезапно подумалось Евстигнею. — Баба зловредная и гордыни через край. Про таких в Москве в лапти звонят. Нешто моя Варька хуже? Вон какая пригожая. Веселуха-девка».
Евстигней огладил бороду и, забыв про Гаврилу, молвил:
— Ты вот что… Поди-ка в горницу.
Варька тотчас ушла, вскоре поднялся в белую избу и Евстигней. Открыл кованый сундук, достал из него красную шубку из объяри[43].
— Получай, Варька. Носи с богом.
Варька растерялась. Что это с хозяином сегодня? Чудной какой-то. То пророчиц начнет потчевать, то вдруг дорогую шубку ей предлагает. Уж не насмешничает ли?
— Не надо, Евстигней Саввич. Мне и в сарафане ладно.
— Ну-ка облачись.
Варька продела через голову шубку и, задорно блестя глазами, прошлась по горнице.
— Ай да Варька, ай да царевна! — в довольной улыбке растянул рот Евстигней. Подошел к девке, облапил. Варька на миг прижалась всем телом, обожгла Евстигнея игривым взглядом, и выскользнула из рук.
Евстигней засопел, медведем пошел на Варьку, но та рассмеялась и юркнула за поставец.
— Чевой-то ты, Евстигней Саввич?
— Подь но мне, голуба. Экая ты усладная, — все больше распаляясь, произнес Евстигней, пытаясь поймать девку. Но Варька, легкая и проворная, звонко хохоча, носилась по горнице.
— А вот и не пойду! Не пойду, Евстигней Саввич!
Евстигней подскочил к сундуку, рванул вверх крышку. Полетели на Варьку кики, треухи, каптуры[44], летники, телогрейки и шубки, чеботы, башмаки и сапожки, И все шито золотом, низано жемчужными нитями и дорогими каменьями.
— Все те, Варька. Все те, голуба!
Варька перестала смеяться, зачарованно разглядывая наряды. Евстигней тяжело шагнул к ней, стиснул, впился ртом в пухлые губы. Варька затихла, обмерла, а Евстигней жадно целовал ее лицо, грудь, шарил руками по упругому, податливому телу. Затем поднял Варьку и понес на лавку. Положил на мягкую медвежью шкуру.
— Люба ты мне.
Но Варька вдруг опомнилась, соскочила с лавки и метнулась к двери.
— Ты что?.. Аль наряду те мало? Так я ишо достану, царевной тебя разодену.
— Не надо мне ничего, Евстигней Саввич.
— Не надо? — обескуражено протянул Евстигней. — А что те, голуба, надо?
— Под венец хочу, — молвила Варька и вновь, звонко рассмеявшись, выбежала из горницы.
На другой день Гаврила ходил тихий и понурый, кося глазом на хозяйский подклет. Там пиво, медовуха и винцо доброе, но висит на подклете пудовый замок. А голова трещит, будто по ней дубиной колотят.
Вяло ворочал вилами, выкидывая навоз из конского стойла. Пришел Евстигней, поглядел, молвил ворчливо:
— Ленив ты, Гаврила. И пошто держу дармоеда.
Гаврила разогнулся, воткнул вилы в навоз. Кисло, страдальчески глянул на хозяина.
— Ты бы винца мне, Саввич. Муторно.
— Кнута те! Ишь рожа-то опухла. У-у, каналья! Чтоб до обедни стойла вычистил. Да не стой колодой. Харю-то скривил!
— Дык, не нальешь?
— Тьфу, колоброд! Послал господь работничка. Я тебе что сказываю?
Гаврила скорбно вздохнул и взялся за вилы. А Евстигней, бубня в бороду, вышел из конюшни.
«Давно согнать пора. Одно вино в дурьей башке… Да как прогонишь?» подумал, почесав затылок Евстигней.
Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу: уж больно много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил и посмеивался.
— Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.
Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:
— Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.
— Скоморох… А из опары-то что вытряхивал? Хе…
Евстигней так и присел: углядел-таки, леший! И когда только успел? Поди, за вином крался: в присенке бражка стояла. Надо было засов накинуть. Ну, Гаврила!
— Ты вот что… Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.
— Плеснул бы чарочку, Саввич. Почитай, всю ночь Федоткиных мужиков стерег.
Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.
— Будет чарка, Гаврила. Айда в горницу. Варька!.. Неси меды и брагу.
Напоил в тот день Гаврилу до маковки, даже три полтины не пожалел.
— Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!
Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.
— Помру за тя, Саввич… Все грехи на себя приму, благодетель. Нешто меня не ведаешь?
Видел Евстигней: будет нем Гаврила, одной веревочкой связаны. Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать…
Евстигней пошел от конюшни к воротам. Выглянул из калитки на дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить — и подклет, и сени забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.
Ныне же — ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.
Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, — остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.
Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные, цепкие руки.
— Не надо… Пусти!
— Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.
ГЛАВА 10
ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ
Позади послышались громкие выкрики:
— Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!
В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.
— Стрельцы, — насторожился Васюта.
Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.
— Господи боже… Что это? — изумленно и оробело прошептал Васюта.
Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а… колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.
