Вадим Каргалов - За столетие до Ермака
Среди прочих людей, за которыми присмотреть не мешало бы, воевода упомянул шильника Андрюшку Мишнева и его ватагу.
– Что за люди?
– Люди как люди, – пожал плечами воевода. – Наши, устюжские. Избаловались только. Андрюшка-то непрост, ох как непрост! К большим людям с младости тянулся, а те его до себя не подпускали, породой не вышел. Обиделся Андрюшка, ватагу собрал наподобие ушкуйников новгородских – разбоем промышлять. Своих, правда, не трогают, да попритихли вроде, когда самого Андрюшку в поруб бросили по указу великого князя. Ныне все вокруг Федора Семеновича крутится, вроде бы в советчиках…
Помолчав, воевода добавил решительно:
– А брать Андрюшку с собой все-таки надобно. Бывалый человек, в походе от него будет большая польза. Лучше Андрюшки дорогу к Камню никто не знает!
Больше об атамане устюжских шильников Залом говорить не захотел, от расспросов уклонился. Дескать, сам посмотришь, каков есть Андрюшка Мишнев.
– Думаешь, придет ко мне?
– Непременно! Сегодня же на двор прокрадется. Хитрован мужик. Прикидывать будет, к кому прислониться: к тебе или к князю. За кем силу почует, за тем и пойдет. До поры, конечно, пока не переменится что…
Андрей Мишнев появился в сумерках, и не с улицы, а с заднего тына, где была прорезана узенькая калиточка. Караульный ратник, пропуская шильника на двор, заметил в огороде темные фигуры. Не один пожаловал Андрюшка, тоже сторожился.
Проковылял шильник по двору, насмешливо поглядывая на детей боярских, которые провожали его до самого крыльца. Ловко вскарабкался по крутым ступенькам, хохотнул дурашливо:
– Куда дальше-то идти, паря?
Личко сердито засопел, вскинул голову. Не холоп он, чай, чтобы так к нему обращаться. Но ответил вежливо:
– За мной иди, добрый человек!
Много разного говорили о шильнике, но Салтыку он почему-то понравился. Лицо открытое, гладкое, без морщин; борода ровненько подстрижена; одет опрятно, хотя и неброско. Глаза не прячет, смотрит честно, прямо. Да и говорит тоже вроде бы прямо:
– Виноват перед государем Иваном Васильевичем, за что и претерпел нужду великую в земляной тюрьме. Верной службой хочу искупить грехи свои. Верь мне, воевода!
Салтык неопределенно покачивал головой. Может, правду говорит шильник, а может, и нет. Поглядим на его службу. Так и Андрюшке сказал:
– Поглядим!
Шильник благодарил горячо, многословно, будто и этим малым обещанием остался доволен. Для себя ничего не просил. Пусть только его ватагу посадят на один ушкуй, привыкли – вместе в походы ходить. Шильников в Устюге осталось немного, два десятка, как раз на малый ушкуй. Остальные шильники разбрелись кто куда от государевой опалы. Надо бы покликать их – для похода полезные люди…
Салтык обещал подумать, но для себя уже решил, что с Андрюшкиной просьбицей можно согласиться. Однако верного человека на ушкуй с шильниками он все-таки посадит – для присмотра. Пожалуй, Шелпяк подойдет, такого не обманешь – сам себя подозревает! Дальше разговор пошел легкий, пустячный. О двинских путях расспрашивал Салтык, о городах, о ценах на хлеб и солонину. Интересовался, быстрое ли течение в Вычегде, по которой судовой караван пойдет вверх на веслах. О Перми Великой: нет ли оттуда свежих вестей? Каков из себя пермский князец Матфей?
Шильник отвечал обстоятельно, со многими подробностями, и Салтык расспросами остался доволен. Но чувствовал, что Андрюшка чего-то недоговаривает, ожидание какое-то было в нем, тревога. Неужто не приоткроется?
И Андрей Мишнев приоткрылся. Сказал вдруг, что князь Федор Семенович Курбский во всем с ним советуется, но он, Мишнев, теперь свои советы от воеводы Салтыка скрывать не будет, потому что по государеву указу теперь в равной службе он у князя и воеводы. Сказал – и подобрался весь, настороженно блеснул глазами. Что-то хищное, жесткое почудилось в нем Салтыку. Нет, непрост Андрюшка Мишнев!
Но неприязни к шильнику у Салтыка не было. Почудилось в нем что-то тоскливое, незащищенное, тревожно-ожидающее. Будто неуверен в чем-то был шильник и эту неуверенность прикрывает от людей подчеркнутой жесткостью, уверенностью…
Перебирая в памяти дневные встречи, Салтык опять вернулся к шильнику. Вспомнил слова воеводы Залома, что тянется Андрюшка к большим людям, а те отталкивают его. Может, выбился Андрюшка из своей колеи, потому и мечется? Если надежду ему подать, верным человеком будет! Не от Бога жизненная колея, не неизменна – это Салтык по себе знает. «Посмотрим! Посмотрим!» – думал Салтык, ворочаясь на мягком ложе.
Внезапно полыхнула мысль, которая даже приподняться его заставила, откинуть прочь медвежью жаркую шкуру. Вот ведь в чем его различие с князем Федором Курбским: князь в неизменности земного мира уверен, в вечной предопределенности места каждого человека, в покорном следовании колее. А в России нынче так не получается. Пересекает государь Иван Васильевич колеи, великих людей от себя отодвигает, а малых приближает, воинников разных бывших уделов в полках перемешивает: ярославец ты иль новгородец, вологжанин иль суздалец – одинаково под государевыми воеводами. И княжата уже не слуги вольные, кои сами выбирают, которому государю служить, но государевы неизбывные служебники, как прочие люди. Не понимает князь Федор неизбывность перемен, мечется, мечтает старину воскресить, отсюда и неразумное своевольство его. Тут Салтык сильнее. В дальнем походе пересекутся жизненные колеи всех путевых страдников, Салтык внутренне готов к этому, а князь Курбский нет. Ломать ему придется себя, если наверху удержаться хочет. А Салтык сам к людям пойдет. В единении с ратниками его сила!
А если совсем перепутаются колеи? Тогда что? И Федька Брех ровня, и Личко, и ушкуйные гребцы? Не принимал такого разум. Но не принимал разум и того, что в большие люди только по породе можно выходить, не по верности, умению, уму…
Не понимал Салтык, что в сомнениях его и многих других людей, в обидах и надеждах, в боли и восторгах достигнутого рождается новый сплав, и имя сплаву этому, ограждающему Россию непробиваемой броней, – общерусское войско…
А может, и не в умственных метаниях рождается, а в больших государевых походах, таких, как этот поход в Сибирскую землю?
Большой разговор о походе начался на следующий день, на совете в наместничьих хоромах. Говорил князь Федор Курбский, склонившись над чертежом Двинской земли. Палец князя неторопливо полз по синим полоскам рек: по Сухоне до слияния с Югом, по Двине до вычегодского устья, по Вычегде мимо устьев Выми и Сысолы.
Кормщики Петр Сидень и Иван Чапурин одобрительно качали бородами. Этот водный путь был им хорошо известен, никакие неожиданности не подстерегали судовой караван.
Выше по Вычегде, против устья реки Кельтмы, указующий перст князя Курбского в нерешительности остановился.
– Издваивается туто водный путь на Каму-реку, через Печору и Колву один путь, другой – через Кельтму. Думайте, мужи!
Высунулся шильник Андрюшка Мишнев, зачастил уверенно:
– По речке Кельтме надобно на полуденную сторону сворачивать. Спокойная речка, приветливая. Верст полтораста пробежим – большое болото начнется, из коего проистекает она. Гуменцом болото называется. Весной, в большую воду, по тому болоту можно судами пройти, если не на веслах, то на шестах. А с другой стороны из болота еще одна речка вытекает, тоже зовется Кельтма. Вниз по той Кельтме тако же полтораста верст сплавиться – Кама-река будет. Прямее судового пути нет!
Снова кормщики качнули бородами одобрительно. Слышали они и про этот путь, верно говорит Андрюшка.
Для воеводы Ивана Салтыка двинские и вычегодские места как темный лес, ничего не знает. Поэтому больше не на чертеж смотрел воевода – на людей, их прямоту оценивал. Взять Андрюшку Мишнева… От себя высунулся с советами иль по сговору с Курбским? А если и по сговору, то обязательно ли тот сговор во вред? Ведь не враг же Курбский войску! Кормчие одобрили, и воевода Алферий доволен. Соглашаться надо – Курбский глазами вперился, ожидает.
– Ежели пригоже, княже, так и приговорим.
– Приговорим! На Николин день вешний в путь!
С колокольным перезвоном, с пушечной оглушительной пальбой отбывал из Устюга Великого судовой караван. Большой нарядный насад князя Курбского резал высоким носом сухонскую воду. Два стяга трепыхались над кормой: рядом с ярославским стягом Салтык велел поднять великокняжеский, с двуглавой птицей-орлом; и Курбский не осмелился возразить, хотя раньше думал выступить в поход под одним ярославским медведем [39]. Следом еще насады, поменьше. А за ними растянулись по реке десятки ушкуев.
Пошла судовая рать!
Безжалостное время стирает следы событий, даже если они вычеканены в железе или выбиты в камне. Не стираются лишь следы в памяти народной. Летописи, хранители памяти, известили о начале сибирского похода больших воевод князя Федора Семеновича Курбского Черного и Ивана Ивановича Салтыка Травина: «пошла рать с Устюга мая в девятый день».
