Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1
А с другой стороны: если и был какой-то противостоящий центр, то как будто именно Таврический дворец?
Странно. Неясно.
И обсуждали, и обсуждали генералы план охраны города. Да собственно, могли ли они быть уверены, что Адмиралтейский остров ещё весь в их руках? В темноте и при слабой разведке за этим не уследишь. Заведомо им принадлежали лишь несколько зданий: само градоначальство, Адмиралтейство, Зимний дворец. Условно (они его не контролировали) – здание Главного Штаба. Ещё – телефонная станция на Морской 24. Ещё – казармы лейб-гвардии Конного полка. На одном краю зоны – Мариинский дворец, но на его охрану почти не было сил. И как же правильно построить оборону на ночь? Всего этого не охранить. И если держать целую роту на телефонной станции (к удобству жителей, чтобы телефон не прекращался), то невозможно иметь крепкую оборону ядра. А лучше всего – сосредоточиться в каком-нибудь одном здании и его оборонять.
Какое же избрать здание? Генерал Занкевич предложил Зимний дворец, как символ монархии. А генерал Хабалов, после размышлений, предпочёл Адмиралтейство: оно стоит совсем отдельно, окружено площадями, облегчающими оборону, и от него же открывается три направления к четырём вокзалам – Невский, Гороховая и Вознесенский, которые можно простреливать имеющимися пушками. И близко к градоначальству, не теряем и его.
Уже было темно, когда постановили: переходить всем в Адмиралтейство.
Перевести войска было нетрудно – совсем близко, и нет помех.
Сперва перетянулась артиллерия, объезжая сквер.
Перешла напрямик пехота.
Затем – пешие и конные городовые, жандармы.
Отряд переходил в дрёме и вялости, как и бездействовал целый день.
Трудней было градоначальнику Балку. Сперва он собрал всех своих чиновников, объявил, что занятия прекращаются, следует разойтись по домам. (Спрашивали, приходить ли на занятия завтра? Только если стрельба на улицах не помешает безопасно перемещаться). С собою он брал лишь нескольких помощников. Градоначальство уже и переставало быть полицейским центром: хотя городские телефоны всё так же безотказно работали – с большинством полицейских участков связь уже прекратилась.
Уединиться было уже невозможно и, не стесняясь посторонних, Балк стал сжигать секретную переписку из ящиков.
Смотрителям здания велел: после ухода всех – запереть градоначальство. И обо всех случаях телефоном доносить в Адмиралтейство.
Не оставалось времени и пообедать. Поехали так.
В городе далеко слышна была ружейная стрельба. Стояли зарева.
Автомобили с начальственными лицами должны были сделать крюк мимо Исаакиевского собора – и там, со стороны примерно Сената, стал работать пулемёт. Неизвестно откуда и в кого.
День – кончался. И не избежать Хабалову телеграфировать донесение в Ставку за этот день.
…Исполнить повеление Его Императорского Величества не мог… Большинство частей изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие даже обратили своё оружие против верных Его Величеству войск. К вечеру мятежники овладели большею частью столицы…
Практически это так. Не какие-нибудь мятежные части, но – наброд мятежников, повсюду. Весь город ими полон.
…Верными присяге остаются небольшие части, с коими буду продолжать борьбу…
134
В клинику Турнера никто не пытался врываться – и капитан Нелидов со своими злосчастными унтерами мог невозбранно пребывать там во дворе и в вестибюле, при запертой калитке.
Но стало ясно, что нет возможности прорваться с ними цельным отрядом в свои казармы, через бурлящие улицы, и с одной ногой.
А тем более закрыто было – вышагивать туда одному.
А батальонный телефон перестал отвечать.
Нелидов стал рассылать невооружённую разведку – по одному, по два. Из разведки представилась ему картина полного развала власти, вооружённые дикие толпы по всей Выборгской стороне и невозможность появиться офицеру.
И о самих казармах батальона узнал к вечеру, что они после перестрелки сдались и открыты толпе.
А тем временем фельдфебель поднёс капитану список всех присутствующих унтеров и ефрейторов.
Зачем?
А они все просят запомнить их и подтвердить, что ни один не перешёл к мятежникам.
А его – легко отдали на убой. Осмотрительные ж унтеры! Нет, лучше было оставить их говеть.
Не предстояло боя никак. И держаться ли за клинику, и зачем? И как их тут кормить? Надо было их всех отпустить в казармы.
Но в захваченные бунтовщиками казармы Нелидов не хотел отдавать оружия. И он велел унтерам все винтовки разобрать и спрятать тут, в клинике. После чего отпустил их всех.
А сам – остался сидеть в привратницкой. Совсем он не знал, потерял – что же делать? Хоть был бы он подвижен, здоров, – но ведь и перемещаться он мог – еле, шагом.
Семьи, дома – не было у него в Петрограде. Да он только по ранению и оказался здесь – он сросся с полком, его место было – на фронте, кажется ещё не остывшее место, где все ожидали его возврата.
Знакомые, где можно переночевать, были – но по ту сторону Невского. А он даже до батальона не имел возможности дойти.
Но не себя Нелидов обдумывал – он мог хоть тут, в привратницкой, лечь на голую лавку и спать, если не пригласит больничное начальство, а не похоже, они от заставы сторонились. А пытался Нелидов понять эту сумасшедшую неразбериху: столица взбунтовалась во время войны? Да что столица – казаки были за бунтовщиков? Что ж это за невозможное происходит и чем кончится? Очевидно, не было другого выхода, как вызвать войска с фронта и давить. Но – сколько ж это прольётся крови? И какое пятно на Россию. И какой урон для фронта.
И сколько же крайностей и опасностей он прошёл за годы войны – и надо же влипнуть здесь! Досадно и ничтожно.
А ведь несколько их, боевых офицеров, подавали рапорт, чтоб им выдали броневые автомобили и научили обращаться, на всякий случай. Даже раненый офицер в броневом автомобиле – может стоить целой роты сброда.
Но рапорт заглох, но мысль не повязалась у начальства.
И сегодня так ясно было упущение!…
Вместо этого он учил солдат без винтовок, да должен был каждый день проштемпелевать цензурной ротной печатью по триста солдатских писем.
Удручённый Нелидов сидел у привратника – и вдруг вошёл рабочий – в чёрной куртке, в чёрной шапке. И одеждой и каким-то темноватым выглядом, который вырабатывается может быть на фабриках, – типичный рабочий, из тех самых, которые сегодня хватали Нелидова за руки и хотели убивать.
Нелидов подумал: ну, вот! Ну вот, он сейчас и выдаст.
Высокий, худой, хотя пожилой, но крепкий, – а на бритом лице при больших усах была строгая серьёзность. Похож на тех – и не похож.
Рабочий поздоровался с капитаном, поклонясь. Привратнику он оказался знакомый, то ли родственник. Сел, разговаривал с ним, а сам посматривал на капитана. И сказал:
– Да, ваше высокоблагородие, на улицу вам нельзя. А что это вы с палочкой? На фронте повредились?
Нелидов ответил.
– На улицу вам никак нельзя, – покачал тот. – Эти бандиты вас сейчас расстреляют. А пойдёмте-ка у меня отдохнёте? Мы без улицы пройдём.
Его протабаченный голос и серьёзный тон вызывали доверие. Да ничего лучшего не оставалось. Пошли. Рабочий сдерживал шаг для больной ноги капитана.
Через заднюю дверь, тёмным двором, и ещё другим двором – и оказались перед домиком рабочего, с задней же стороны. Обыкновенный одноэтажный рабочий домик, в глубине ещё третьего двора, скудно освещённого.
А хозяйка была – широкая, сбитая баба с суровым лицом.
Предложили поесть – Нелидов не мог, еле стоял.
Отвели в маленькую узкую спаленку с одной узкой железной кроватью, комодом, крохотной керосиновой лампочкой и одним заставленным окном.
Двор-то был как ловушка, но хозяева вызывали полное доверие, хотя и поговорить с ними Нелидов почти не успел.
Он заметил, что руки его трясутся, как от новой контузии, а весь он в огне, внутреннем огне, кажется заболевал.
Но хозяевам не сказал. Разделся, лёг, как всегда перетаскивая руками атрофированную ногу.
Думал: так возбуждён, не уснёт. И заснул сразу.
135
После своего подвига против гренадеров Пешехонов вернулся домой. Здесь уже ждало его несколько знакомых, все с Петербургской стороны.
Сели, конечно, пить чай – какой же русский разговор без чая, тут вернулась и жена Пешехонова от визита к больным. В их обычной столовой за розоватой скатертью под розоватым абажуром погрызали пти-фуры, клали в блюдечки клубничное и сливовое варенье – а сами были как заколдованные от светлого нежданного свечения радости. И нельзя было разрешить себе поверить – и нельзя же было пренебречь фактами, отрицать происшедший сдвиг. У них здесь был только праздничный сдвиг настроения – но там, за Невой, настоящие бои, целые поднявшиеся полки, – и отчего ж было не решиться назвать это слово? Да, это была Она, долгожданная, измечтанная, – хотя бы и ещё раз её свергли в пропасть, обезглавили, повесили – но всё же Она пришла!?
