Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Во дворах привратник тоже звал людей, потому что нужно было поднять решётку и опустить мост.
Когда Бартош подбежал к воротам, увидел за ней трёх всадников, ожидающих, когда им откроют, а спустя мгновение на взмыленном коне, крича людям, на двор влетел Семко.
Он был уставший и точно разгорячённый поспешной дорогой. Он соскочил с коня, взглянув на Бартоша.
– Я один хотел опередить мою Ольгу и её двор, дабы посмотреть, приготовлено ли в замке всё, как следует.
Прежде чем Бартош имел время объявить ему о брате, Семко уже был в большой комнате; он поглядел на Януша и радостно бросился его приветствовать.
Он прибыл с такой радостью и в хорошем настроении, что казался помолодевшим.
– Видите, – воскликнул он, – я хотел опередить жёнку, чтобы её в воротах самому с коня снять и привести в её дом. Я специально себя и коня утомил, чтобы ей тут всего хватало, когда первый раз переступит ногой порог.
Януш смотрел на эту юношескую энергию и головой давал ему знаки, что хорошо сделал.
Генрих, не поздоровавшись, отошёл с выражением зависти и сделал насмешливую гримасу… Тем временем Семко, сняв колпак, поздоровался с братом головой, а сам вбежал в спальню.
Ему дорогу переступила бедная Блахова, держа на руках наполовину бессознательную, с распущенными на плечах волосами, с бледными губами, Улину. Увидев Семко, эта полумёртвая поднялась, обняла худыми руками его шею, приблизила губы к его лицу, послышался лёгкий крик, и всей тяжестью мёртвого тела она упала на руки матери.
У Семко едва было время поддержать уже застывающую.
Улинка умерла…
Она только хранила последний вздох, чтобы в поцелуе отдать его возлюбленному брату.
Князь на мгновение потерял дар речи; смотрел на девушку и думал, что она от слабости потеряла сознание. Но Блахова материнским сердцем чувствовала, что для её бедного ребёнка всё было кончено… Она сама понесла её из последних сил на ту кровать, с которой она только что вскочила встречать Семко.
Князь молча шёл за ней… Он приехал с переполненной счастьем грудью, а смерть встретила его на пороге.
В большой комнате Януш, сидевший за столом, слышал, наверное, крик, а Генрих усмехнулся, когда донёсся этот голос; никто однако, не встал с лавок, только через минуту вызванный канцлер вышел к князю.
У вечернего стола долго и напрасно ожидали приехавшего хозяина, а когда он потом вышел, как по принуждению, к брату, бледный, растерянный, и не хотел притронуться к еде, а на вопросы отвечать не мог, о причине этой перемены никто спрашивать его не смел.
Генрих выскользнул из столовой. По одному вышли все гости, вышел с братьями Бартош. Януш и Семко остались одни.
Казалось, старший угадал, что случилось, не спрашивал; младшему не хватало отваги, чтобы пожаловаться. Они молча сидели за пустым столом при догорающих светильниках.
Вдалеке уже слышалось пение петухов, когда Семко проговорил слабым голосом:
– Иди, отдохни, я с моим счастьем прибыл в несчастный час. У меня дома смерть!
– Смотри, чтобы жена о ней не знала, – ответил Януш. – Литвинки суеверные, и хотя гроб плохое не предсказывает, люди говорят, грусть отравит ей первый день… останется воспоминанием на всю жизнь.
Януш встал и вышел.
Немного поколебавшись, Семко вернулся назад в спальню, её дверь была открыта к комнатам Блаховой. Тихое траурное пение с плачем, какая-то старая могильная песнь слышались в глубине. Не останавливаясь, князь пошёл дальше, прямо в комнатку, в которой на своей кроватке лежала умершая.
Её окружало несколько старых баб, но Блахова ни одной из них не давала прикоснуться к ребёнку. Она сама одела её в белые кружева и самую красивую одежду, сама сплела ей девичий могильный венок. Она стояла теперь рядом с ней, заломив руки, плача и бессознательно подпевая. Бабы вытерали слёзы… У изголовья горели две лампы и бросали мерцающий свет на мраморную, каким-то блаженным сном объятую девушку. Её уста ещё улыбались последнему поцелую.
Когда Семко вошёл, через другую дверь люди вносили простой, сосновый гроб, сбитый из нескольких досок.
За ним в сутане и епитрахиле шёл ксендз-канцлер с крестиком в руке, и двое юношей с фонарём, пламя которого клонил ветер.
При виде гроба Блахова закрыла глаза. Его поставили среди комнаты, бабы торопливо начали в нём стелить. Когда пришлось нести тело и укладывать в эту кроватку смерти, Блахова сильной рукой всех оттолкнула, схватила тело дочери и, прижав к груди головку, потащила его к гробу… Положила в него Улинку, прижала губы к её лицу и застонала. Все ждали, уважая боль, но Блахова была как бы прикована к останкам ребёнка. Канцлер наклонился к её уху и слегка взял её за руку. Она послушно поднялась, но, увидев людей, несущих крышку, которую хотели забить, она снова бросилась к телу.
Её старые подруги посыпали тело остатками благоухающих цветов… В открытое окошко был виден первый дневной рассвет. Люди медленно взяли незакрытый гробик на плечи и понесли. Блахова шла не за ним, а вместе с ним, опираясь рукой о край, словно боялась, как бы не отобрали её останков.
В молчании траурная процессия прошла по дворам, миновала костёл и направилась прямо на кладбище… среди ночной тишины, которую прерывало только щебетание птичек.
Семко остался один в пустой комнате, провёл по ней взглядом. У кровати Улинки лежала перевёрнутая кудель, веретено укатилось под неё… белый платочек, брошенный на лавку, висел на ней… На подушке голова умершей отобразила как бы отпечаток смерти.
Князь, сжав губы, вернулся в спальню.
Князь и времени не имел думать об отдыхе… С первым лучиком дня он должен был спешить встречать жену. Для него седлали коня… На востоке алело, когда он сел и, бросив взгляд во двор, помчался к воротам. По дороге к ним лежали смятые цветы, которые выпали из гроба Улинки.
Ещё не было полудня, летнее солнце припекало, когда начали звонить колокола костёлов… На улицах стояло полно народа, во дворе у костёльных дверей ждало духовенство, на пороге дома стоял старый Януш, урядники, челядь, двор, с боку, назло братьям, стоял князь Генрих в доспехах и
