Генрик Сенкевич - Крестоносцы
И в этот вечер играли не только в шашки и шахматы, но и в зернь; многие занялись игрой, так как разговор заглушали песни и слишком шумный оркестр. Однако среди общего шума по временам наступала на минуту тишина, и, воспользовавшись одной из таких минут, Зындрам из Машковиц притворился, будто ничего не знает, и спросил у магистра, очень ли любят орден подданные всех его земель.
— Кто любит Крест, — ответил ему Конрад фон Юнгинген, — тот должен любить и орден.
Ответ понравился и крестоносцам, и гостям, и все стали восхвалять за него магистра, а тот, довольный похвалой, продолжал:
— Кто друг нам, тому хорошо живется под нашей рукой, а против врагов есть у нас два средства.
— Какие же? — спросил польский рыцарь.
— Вы, ваша честь, может, не знаете, что из своих покоев я спускаюсь сюда по маленькой лестнице в стене, а рядом с этой лестницей сводчатая комната; если бы я, ваша честь, проводил вас туда, вы узнали бы первое средство.
— Истинно так! — воскликнули рыцари-монахи.
Пан из Машковиц догадался, что магистр говорит о той «башне», полной золота, которой бахвалились крестоносцы; он задумался на минуту, а потом сказал:
— Давно-давно один немецкий государь показал нашему послу, по имени Скарбек, такую же кладовую и сказал: «Есть у меня чем побить твоего господина!» А Скарбек бросил туда свой драгоценный перстень и проговорил: «Иди, золото, к золоту, мы, поляки, больше железо любим…» И знаете, ваша честь, что было потом? Потом был Хундсфельд[113]…
— Что за Хундсфельд? — раздались голоса рыцарей.
— Это, — спокойно ответил Зындрам, — поле такое, на котором не успевали убирать немцев, и в конце концов псы их убрали.
Услышав такой ответ, рыцари и монахи смешались и не знали, что сказать, а Зындрам из Машковиц прибавил в заключение:
— С золотом против железа ничего не поделаешь.
— Ба! — воскликнул магистр. — Другое наше средство — как раз железо. Вы видели, ваша честь, в предзамковом укреплении наши бронные мастерские? День и ночь там куют молоты, и нигде в мире вы не найдете ни таких панцирей, ни таких мечей.
В ответ на это Повала из Тачева протянул руку, взял лежавший посредине стола тесак для рубки мяса длиною в локоть и шириною больше чем в полпяди и, легко, как пергамент, свернув его в трубку, поднял вверх, так, чтобы все его видели, а затем подал магистру.
— Коли и мечи ваши из такого железа, — сказал он, — то немногого вы с ними добьетесь.
И, довольный собой, он улыбнулся, а духовные и светские рыцари поднялись со своих мест и, подбежав гурьбою к великому магистру, стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак; все они хранили молчание, ибо дрогнули сердца их, когда увидели они такую силу.
— Клянусь головой святого Либерия! — воскликнул наконец магистр. — У вас железные руки.
А бургундский граф прибавил:
— И железо получше. Скрутил тесак, будто он слеплен из воска.
— И не покраснел, и жилы не вздулись! — воскликнул один из монахов.
— Это потому, — ответил Повала, — что народ наш простой, но закаленный, не знает он таких достатков и роскоши, какие я вижу здесь.
Тут к нему подошли итальянские и французские рыцари и заговорили с ним на своих звучных языках, о которых старый Мацько говорил, что они похожи на звон оловянных мисок. Они восхищались его силой, а он чокался с каждым и отвечал:
— У нас на пирах часто скручивают тесаки. А коли тесак поменьше, так его иной раз и девушка скрутит.
Но немцам, которые любили похваляться перед иноземцами своим ростом и силой, было стыдно, зло их брало, и старый Гельфенштейн крикнул через весь стол:
— Это позор для нас! Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и у нас кости не из церковных свечей! Дайте ему тесак!
Слуги тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом; но то ли немец смутился стольких свидетелей, то ли пальцы у него и впрямь были не такие сильные, как у Повалы, только согнул он тесак, а скрутить не смог.
Не один иноземный гость, кому крестоносцы нашептывали, что зимой начнется война с королем Ягайлом, крепко призадумался в эту минуту и вспомнил, что зима в этом краю бывает жестокая и что лучше, пожалуй, пока есть еще время, вернуться под ласковое небо в родной замок.
И вот что удивительно: подобные мысли пришли им в голову в июле, в самый зной, в чудную погоду.
XXXVI
В Плоцке Збышко и Мацько княжеского двора не застали: князь и княгиня, взяв с собой всех своих восьмерых детей, по приглашению княгини Анны Дануты уехали в Черск. От епископа рыцари узнали, что Ягенка решила остаться в Спыхове у одра Юранда до смерти старика. Это было им на руку, они сами тоже собирались в Спыхов. Мацько до небес превозносил Ягенку за ее доброту, за то, что она пренебрегла черскими забавами, танцами и увеселениями и предпочла уехать к умирающему, который не был ей даже сродни.
— Может, она это для того сделала, чтобы с нами не разминуться, — говорил старый рыцарь. — Давно уж я ее не видал и рад буду встретиться с нею. Знаю, что и она будет рада. Верно, выросла девка, еще краше стала.
— Очень она изменилась, — сказал Збышко. — Всегда она была хороша собою, но я помню ее простой девушкой, а теперь ей… и в королевские покои впору.
— Так изменилась? Да ведь Ястжембцы из Згожелиц — это древний род, их боевой клич: «На пир!»
На минуту воцарилось молчание, затем снова заговорил старый рыцарь:
— Верно, так оно и будет, как я говорил тебе, потянет ее в Згожелицы.
— Мне и то было удивительно, что она оттуда уехала.
— Она хотела присмотреть за больным аббатом, некому ведь было за ним поухаживать. Да и Чтана с Вильком боялась, я сам ей сказал, что братьям без нее будет спокойнее.
— Да, уж на сирот они не стали бы учинять набеги.
Мацько задумался.
— Не отомстили ли они мне за то, что я увез ее, может, уж Богданец по бревнышку растащили, Бог один знает! Да и не знаю, одолею ли я их, как ворочусь. Парни они молодые, крепкие, а я старик.
— Ну, это уж вы кому-нибудь другому пойте, — ответил Збышко.
Мацько и в самом деле говорил не совсем искренне, у него другое было на уме, и старик только рукой махнул.
— Кабы я в Мальборке не хворал, тогда бы еще ничего! — возразил он. — Но об этом мы поговорим в Спыхове.
Переночевав в Плоцке, они на другой день двинулись в Спыхов.
Дни стояли ясные, дорога была сухая, легкая и к тому же безопасная; крестоносцы после последних переговоров прекратили на границе разбои. Впрочем, оба рыцаря принадлежали к числу тех путников, которых и разбойнику лучше не трогать, а поклониться издали, поэтому они быстро подвигались вперед и утром на пятый день после выезда из Плоцка благополучно добрались до Спыхова.
Ягенка, для которой Мацько был самым задушевным другом в мире, встретила его как отца родного, а он, хоть и не отличался особой чувствительностью, был глубоко тронут сердечностью девушки, которую и сам крепко любил; и когда Збышко, расспросив про Юранда, пошел к нему и к гробу Дануси, старый рыцарь сказал с глубоким вздохом:
— Что ж! Кого Бог захотел прибрать, тот и прибрался, а кого захотел оставить, тот и остался; думаю, что кончились наши мытарства и наши скитанья по миру.
А затем прибавил:
— Эх, куда только нас за последние годы не носило!
— Господь хранил вас, — сказала ему Ягенка.
— Это верно, что хранил, только, сказать по совести, пора и домой.
— Покуда Юранд жив, нам надо здесь остаться, — заметила девушка.
— Ну а как он?
— В небо глядит и улыбается, верно, рай уж видит, а в нем Данусю.
— Ты за ним присматриваешь?
— Присматриваю, но ксендз Калеб говорит, что за ним и ангелы смотрят. Вчера здешняя ключница видела двоих.
— Говорят, — сказал на это Мацько, — что шляхтичу всего приличней умирать в поле, но так, как Юранд умирает, можно и на одре.
— Не ест, не пьет он, только все улыбается, — сказала Ягенка.
— Пойдем к нему. Збышко, верно, там.
Но Збышко, недолго побыв у Юранда, который никого не узнавал, ушел в склеп, к гробу Дануси. Там он пробыл до тех пор, пока старый Толима не пришел его звать подкрепиться. Уходя, Збышко заметил при свете факела, что гроб весь покрыт веночками из васильков и ноготков, а чисто выметенный глинобитный пол устлан аиром, желтоголовником и липовым цветом, от которого струился медовый дух. Умилилось сердце молодого рыцаря, и он спросил:
— Кто это украшает так гроб?
— Панна из Згожелиц, — ответил Толима.
Молодой рыцарь ничего не сказал; но когда увидел Ягенку, упал вдруг к ногам девушки и, обняв ее колени, воскликнул:
— Да вознаградит тебя Бог за твою доброту и за эти цветы для Дануськи!
И горько расплакался, а она, как сестра, которая хочет успокоить плачущего брата, сжала руками его голову и проговорила:
