Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова
— Извлечь, промыть, прижечь, — бормотала она как заклинание.
«Если стрелял один и тот же человек, значит и наконечники будут одинаковыми,— думала она, —или все же нет?»
Она подсела к Соджуну ближе и еще раз посмотрела на раны. У основания древка кожа была белая-белая, едва отливая синевой. Кровь сочилась тоненькими струйками, но Елень прекрасно понимала: стоит ей извлечь стрелы, и кровь хлынет непрекращающимся потоком.
— Извлечь, промыть, прижечь, — еще раз проговорила она и склонилась над ранами.
Древко было скользким и слишком коротким для захвата. Пришлось взять инструменты...
Елень что-то говорила и говорила… Она говорила с Соджуном, который весь — от макушки до пят — превратился в одну сплошную боль. Женщина чувствовала напряженное тело под своими пальцами и радовалась. Пока он так напряжен, пока он так собран, он жив. Ему больно, а значит он живой, и потому она рассказывала о том, как заживут они вдвоем. Рассказывала о доме, что выстроят. Говорила о вазах, что они слепят и продадут. Говорила о зиме, которая уже не за горами. О весне, что придет за зимой. Говорила и боялась замолчать. Ей казалось, что Соджун слушает ее, что ему необходимо слышать ее голос. Просто необходимо! Если она замолчит, он умрет. И когда рассказывать стало не о чем, Елень запела. Она пела опять на том неведанном языке, и непонятные слова словно ограждали Соджуна от терзаемой боли. Он даже отвлекся, пытаясь уловить смысл этих слов…
Наконец, первая стрела была извлечена. Срезень. Такой наконечник чисто разрезает ткань и входит в плоть, как нож. Можно не бояться, что в ране остались частицы ткани, из которой пошиты одежды. Кровь забежала шустрей, мгновенно заполнив образовавший разрез. Елень полила рану из кувшина. Соджун скрипнул зубами, и женская рука дрогнула, едва не выронив кувшин с вином, Елень поймала его в последний момент и кое-как поставила на пол трясущимися руками. Она смотрела на то, как быстро рана наполняется кровью и едва дышала.
— Жги, — выдавил сквозь стиснутые зубы Соджун.
Он и сказал едва слышно, а женщина вздрогнула и перевела глаза на горшок, откуда торчала ручка накаленного прута.
— Елень, — позвал мужчина, и та послушно склонилась к нему. — Прижмешь, слышишь, прижмешь и считай до пяти… нет, лучше до семи, но держи крепко. Даже если жаль… даже если трудно…
Елень еще раз промокнула рану тряпкой, смоченной в вине, а потом взялась за рукоять прута и поднесла к ране…
До конца своих дней она не сможет забыть, как дернулось сильное могучее тело от соприкосновения с каленым железом, как запахло жареным мясом, как от распростертого на полу обнаженного торса в стылом воздухе комнаты шел пар, а пот катился градом по сведенному от боли телу.
— Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь…, — выговаривала она, давясь собственными слезами.
«И это только первая стрела… первая из трех…»,— с ужасом подумала Елень и беззвучно заплакала.
Она вновь говорила, вновь пела, вновь несла какую-то околесицу, и ей вновь было страшно. Очень страшно. Так страшно, что она с трудом удерживала себя в сознании. А удерживала только из-за того, что Соджуну было в сотню раз хуже. А потом вновь запах горящей плоти и напряженное до судороги тело.
— Соджун… Соджун… Только не умирай, ладно? — проговорила сквозь слезы Елень, но капитан не ответил. Лишь ресницы дрогнули.
Входное отверстие третьей стрелы было узким и круглым, в отличие от предыдущих, значит стрела была другая. Тяжелая, бронебойная. Ее наконечник сломал ребро, застряв в нем, и как Елень ни старалась, а извлечь ввернувшийся в кость конический наконечник не могла. Пришлось в рану лезть пальцами, накручивать нить, спуская ее ближе к острию. Нить была шелковая, а пальцы липкие от крови. Соджун дышал остро и прерывисто. Но дышал, и это было главным.
Сколько Елень провозилась с последней стрелой, сказать трудно. Но, в конце концов, стрелу удалось извлечь. А потом по настоянию Соджуна она посмотрела его одежду и проверила не осталось ли в ране нитей и кусочков ткани…
Елень не раз разделывала только что убитую дичь и рыбу. Бывало, и сердце бьющееся видела, но никогда до этого дня ее руки не касались разрезанной, растерзанной человеческой плоти, страдающей от ее прикосновений. И в какой-то момент женщина почувствовала, что под пальцем что-то словно сместилось в сторону. Боясь потерять крохотный клочок ткани, едва дыша, женщина по миллиметру вытащила его и выдохнула: теперь рана была чистой.
Обмыв Соджуна от крови, перевязав раны, переодела его в сухую чистую одежду. Она хлопотала, а в лицо не смотрела, а когда глянула, испугалась. Оно было словно вылеплено из воска. Веки, прикрыв страдающие глаза, чуть дрожали. В уголках губ скопилась кровь, даже подбородок был в крови.
— Соджун..., — неуверенно позвала Елень, гладя по лицу.
Мужчина приоткрыл глаза. От боли, сжигавшей все тело, он почти не видел возлюбленную: муторная пелена заволакивала взор. Но он чувствовал прикосновения ласковых рук, чувствовал тепло женского тела, и эти ощущения его убаюкивали. Он едва мог шевелиться, но от собственной немощности было стыдно. Хотелось спать. Елень устроила его на тюфяке спиной вверх, накрыла одеялом. Придвинула ближе лучину.
— Я… я пойду лошадей расседлаю, а ты поспи, лада моя, — проговорила она.
Капитан не ответил. Елень склонилась и прижалась губами к дрожащим векам.
Она действительно расседлала лошадей, вычистила их. Несколько раз она срывалась из крохотного сарая в дом, влетая в него, едва успев скинуть обувь на пороге: ей чудилось, что Соджун зовет ее. Но капитан спал, сморенный болью и
