Неожиданная Россия. XX век (СИ) - Волынец Алексей Николаевич

А вот что рассказывал об отношения с русскими простой рабочий завода агар-агара из посёлка Томари в письме к родным в Японию: «Ко мне поселился один офицер с женой и мальчиком. Мы очень его боялись. Сами знаете, наши офицеры с нами не разговаривали и даже не подходили. Им пинок дать тебе под зад ничего не стоило. А сколько раз они нас оскорбляли бранью. Всё терпели. Думали, какое же несчастье Бог послал на нас, ведь русский офицер ещё злее наших. Что же будет? Не поверите! Мы в этом советском офицере обрели хорошего друга. Мы нашим детям строго запретили заходить к ним в комнату и подходить к мальчику. Раз я работаю на дворе, и возле меня моя дочка играет. Офицер подошел ко мне и помог, а потом взял мою дочку на руки, унёс в свою комнату и дал ей печенья и конфет, вывел её со своим мальчиком и говорит: вот и играйте здесь вместе, и принёс им игрушки; обращается ко мне: а вы, папаша, что же никогда не заходите ко мне? Заходите, вы же наш хозяин. Я? Какой я хозяин, разве можно нам и ребятам заходить к вам? Он засмеялся и в воскресенье пригласил нас чай пить, и угостил даже русской водкой…»

Лейтенант Николай Козлов описал в мемуарах, как в городе Тойохара, ныне Южно-Сахалинске, жил в доме японки по имени Туко, немного знавшей русский язык: «Хозяйка оказалась учительницей местной гимназии. Мне бросилась в глаза ее пикантная внешность, ухоженность и общительность. Хозяйка миловидна, на голове копна темных, жестких волос, сплетенных в причудливую прическу. На лице и в её черных глазах ни удивления, ни страха…

Помню, как на следующее утро после переезда снова встретились с хозяйкой.

– Владимир Толстой! – представился один из нас.

– Торстой? Очень хоросо, внука граф Торстой? Война и мир, Анна Каренина, о, я знай. Очень хорошо! Граф Торстой…»

Жильцам так и не удалось убедить японскую учительницу, что перед ней не родственник великого русского писателя, и не граф. Как воспоминал лейтенант Козлов, с тех пор, увидев однофамильца Льва Толстого, она низко кланялась и говорила: «Граф Толстой! Здравствуйте! Хоросо!»

Спустя десятилетия Николай Козлов так вспоминал об отношениях, сложившихся между русскими и японскими семьями: «Недалеко от нас поселилась семья Сергея Суспицина. Жена, две дочери. А в другом – мой фронтовой друг Павел Габисов с женой Таисией Николаевной и сыновьями. Тогда мы все сдружились. Любили посидеть у Туко и поговорить с ней. Вместе с японскими семьями, у которых мы жили, ходили в кино, в парк, фотографировались на память…»

Действительно, в кинотеатрах Южного Сахалина в первые годы после войны для японских и русских зрителей показывали вперемешку советские и прежние японские фильмы. Причём советские кинокартины шли без перевода – для местных японцев краткое содержание каждого нового фильма из СССР заранее печаталось в газете «Син синмэй». Эту газету, название которой переводится с японского как «Новая жизнь», осенью 1945 года стали издавать в городе Тойохара (Южно-Сахалинске).

Главную японскую газету СССР редактировали Муто Тацухико и Ямаути Мансиро, два бывших сотрудника «Карафуто смибун» – «Карафутского вестника», официального издания императорской префектуры, существовавшего до августа 1945 года. Газета «Новая жизнь» выходила раз в два дня тиражом в 30 тысяч экземпляров и быстро стала для местных японцев главным источником новостей и сведений о, действительно, новой жизни в составе другой страны. Японские журналисты быстро перестроились, сознательно копируя советские газеты – на страницах «Син синмэй», например, регулярно печатали фотопортреты японских передовиков производства, лучших учителей и врачей.

«Он учит её русскому, а она его японскому языку…»

Вообще изучение документов и материалов о том времени вызывает удивление – настолько быстро японцы встраивались в жизнь сталинского СССР. Уже 1 мая 1946 года бывшие подданные императора массовыми демонстрациями под портретами Ленина и Сталина отмечали советский праздник. Причём японцы не только были массовкой, несущей лозунги на двух языках, но и активно выступали с трибун.

Не меньшее удивление вызывает судьба буддийских и синтоистских храмов Южного Сахалина в первые послевоенные годы. Активно интегрируя местных японцев в жизнь СССР, новые советские власти не пренебрегли и религиозным фактором. Начальник «Гражданского управления Южного Сахалина» Дмитрий Крюков описал в мемуарах, как вместе со своим заместителем Александром Емельяновым они впервые посетили крупнейший храм бывшей «Префектуры Карафуто», брошенный священниками, испугавшимися прихода новой власти.

«Зашли в главный храм в Тойохаре, что рядом с парком. – вспоминает Крюков, – Смотрим, на полу валяется бумага, статуэтки Будды. Разыскали священников, представились, спросили, почему к ним не заходят люди. Они удивились. Старший заявил: “Нам известно, что в Советской стране религия запрещена, священников сажают в тюрьму!” Емельянов с возмущением ответил: “Да, у нас церковь отделена от государства. Выполнение религиозных обрядов необязательно, но кто хочет веровать в бога, тот верует… Так что наведите порядок в храме и отправляйте в нем свою службу и религиозные обряды для тех, кто будет посещать храм”. Один из священников спросил: “А на что мы будем жить? Раньше получали зарплату от государства и плату за обряды, теперь нам никто не хочет платить”. Этот разговор заставил нас задуматься. Ведь священнослужителей очень много. У населения они пользуются большим авторитетом. Не имея средств к существованию, могут вести провокационную работу против нас. Установили им заработную плату, дали продовольственный паёк…»

В итоге получилась парадоксальная ситуация, когда настоятели буддийских и синтоистских храмов стали получать зарплату от государства, в котором господствовала атеистические идеология. Впрочем, на Южном Сахалине советским властям пришлось в те годы столкнуться и с вопросом, даже более деликатным, чем религиозные верования – личными отношениями мужчин и женщин разных национальностей и рас.

Естественно, что совместное проживание бок о бок нередко приводило людей к русско-японским романам. Но в то время сталинское правительство СССР запретило браки с иностранными гражданами – сделано это было из-за катастрофических потерь мужского населения в ходе страшной мировой войны и наличия миллионов мужчин, молодых и неженатых, в армии за пределами страны. Хотя Южный Сахалин и был официально объявлен часть Советского Союза, но статус местных японцев оставался в первые годы неясным и не определённым – числясь «свободными гражданами» и живя по советским законам, официального гражданства СССР они не имели. Поэтому новые власти Южного Сахалина русско-японские браки не регистрировали, а для военных близкие отношения с японскими женщинами были прямо запрещены.

Всё это породило немало личных драм. Даже мемуары «начальника Гражданского управления» Крюкова, изложенные весьма сухим и далёким от литературных красот языком, спустя десятилетия передают весь накал страстей. «Как мы ни запрещали солдатам и офицерам, да и гражданскому населению, вступать в интимные связи с японскими девушками, всё же сила любви сильнее приказа. – вспоминал Крюков, – Как-то под вечер мы с Пуркаевым (командующий Дальневосточным военным округом – прим. авт.) ехали на машине. Смотрим, на скамеечке под окном японского домика сидит наш боец с японской девушкой, тесно прижавшись друг к другу. Она так мило обняла его, а он гладит её руки…»

Командующий округом Максим Пуркаев собирался наказать солдата, но гражданский руководитель Южного Сахалина уговорил генерала закрыть глаза на такое нарушение приказа. «Иной случай, – вспоминает Дмитрий Крюков, – был на Углегорской шахте. Приехал туда из Донбасса замечательный парень, коммунист. Вскоре он стал стахановцем, одним из лучших шахтеров. Затем бригада выдвинула его бригадиром. Он не сходил с Доски почета. И вот он, как говорится, по уши влюбился в очень красивую девушку-японку, работавшую на этой же шахте, и они негласно поженились. Узнав, что японка перебралась к нему, местная парторганизация предложила ему прекратить связь и разойтись. Он и она заявили: умрём, но не расстанемся. Тогда его исключили из партии. Мне надо было утвердить это решение и отобрать у него партбилет. Я вызвал его и секретаря. Узнал, что он работает ещё лучше, девушка тоже стала одной из передовых работниц. Он учит её русскому, а она его японскому языку. Он заявил: “Что хотите, то и делайте, но не расстанусь с нею. Вся радость жизни – в ней, она в доску наш человек, а знали бы, какая трудолюбивая, какая хорошая хозяйка!” Я смотрю на него и думаю: “Ведь у них и дети будут красивые”. Но объясняю, почему запрещены встречи и браки с японскими девушками. Всё же мы не стали исключать его из партии, посоветовали: пусть она напишет ходатайство о приёме в советское подданство, а он приложит своё заявление. Мы понимали: надежд мало…»