Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

Русские спешили потушить на флагмане пожар: ведь огонь мог добраться до порохового погреба и корабль тогда бы взлетел на воздух. Среди отважных пожарных металась длинная нескладная фигура,— это Петр, взойдя на фрегат, сам распоряжался тушением пожара. Лишь укротив огненного змея на «Элефанте», шаутбенахт Петр Михайлов прибыл на галеру генерал-адмирала. Федор Матвеевич был занят подсчетом трофеев. В полон русские взяли все десять шведских судов с остатками команд. Об упорстве и ярости баталии говорило то, что из общего числа шведской команды в 941 человек 361 швед был убит, 350 ранено.

— Из десяти шведов восемь убито или ранено — столь храбро дрался сей неприятель! — доложил Петру генерал-адмирал.

— Тем боле нам почета и славы! — просто сказал Петр, смывая морской водой пороховую копоть с лица. И, обращаясь к Апраксину, спросил глухо: — Сколько же наших в сей баталии полегло?

— Да убитых у нас, почитай, в три раза менее шведов! — радостно сообщил генерал-адмирал.

— Добрая весть! Вот что значит воевать добрым маневром, из столь великого огня с таким малым уроном вышли! — заметил Петр своим флагманам, собравшимся за адмиральским праздничным столом, и тут же распорядился немедля послать к раненому Эреншельду своего лейб-медика.

9 сентября 1714 года Петербург чествовал победителей мри Гангуте. По распоряжению генерал-губернатора Меншикова город был разукрашен флагами и триумфальными арками. Тысячи людей высыпали на набережные, чтобы видеть, как в Неву войдут победители и взятые в полон шведские суда.

Среди зрителей, столпившихся на Троицкой площади, был и драгунский офицер с подвязанной рукой. Он стоял возле коляски, в которой сидела дама в пышном роброне.

— Да полно, Кирилыч, может, тебе померещилось, что наш полковник прибудет в Петербург? — нетерпеливо спрашивала нарядная дама.

— Никак нет, Евдокия Петровна! Господин полковник сам наказал разыскать ваш новокупленный дом в Петербурге и сообщить, что явится он из Финляндии к самому триумфу, с пушками и знаменами, взятыми у Лапгюлы,— с необычайной вежливостью и холодным достоинством отвечал Кирилыч. По всему чувствовалось, что он непомерно горд. Еще бы, хотя он и носил руку на перевязи, но на нем было уже офицерское платье, а нынешний триумф был и его триумфом, о чем свидетельствовала наградная гангутская медаль, висящая на груди.

— Идут! — заволновалась толпа и бросилась от собора к набережной. На Неве показались мачты русских галер и пленных шведских судов. Когда первые три скампавеи сравнялись с Адмиралтейством, оттуда прогремели приветственные залпы, а вслед за тем грохнул салют Петропавловской фортеции — сто пятьдесят один пушечный выстрел.

За русскими скампавеями шли десять пленных судов со спущенными и волочащимися за кормой флагами. С шедшей вслед за «Элефантом» царской галеры грянул ответный салют, поддержанный остальными кораблями... Всю Неву затянул пороховой дым. Пройдя мимо Петропавловской фортеции, суда стали причаливать к пристани у Троицкой площади. В это время с крепости грохнул новый салют, возвещая вторую часть торжества. Под барабанный бой через площадь двинулись преображенцы. Следом за ними везли знамена и пушки, взятые у Лапполы.

— Вот он, свет мой ясный! — Дама вскочила на сиденье коляски и, размахивая сорванным с шеи платком, как знаменем, закричала: — Роман, милый, здравствуй!

Ехавший впереди пушек драгунский полковник услышал тот голос и сквозь торжественную музыку и барабанный бой обернулся и приветственно поднял треуголку.

— Увидел, Кирилыч, увидел меня, свет мой ясный! — Дама на радостях обняла и поцеловала Кирилыча в рыжие усы. Тот дернулся от боли — Евдокия Петровна, должно быть, задела раненую руку.

Меж тем по площади повели пленных шведов. Во главе шведских офицеров, прихрамывая, шел одетый в полную парадную форму шаутбенахт Эреншельд. Замыкал шествие второй батальон преображенцев во главе с Петром, одетым в морской мундир.

Войдя в здание Сената, Петр встал перед князем-кесарем Ромодановским. Федор Юрьевич благосклонно принял его рапорт и рекомендацию генерал-адмирала Апраксина о производстве шаутбенахта Петра Михайлова в вице-адмиралы за славную викторию при мысе Гангут. После чего князь-кесарь неспешно и важно поднялся с председательского кресла и громко произнес:

— Виват! Виват вице-адмиралу Петру Михайлову!

— Виват! — восторженно закричали сенаторы.

— Виват! — подхватили преображенцы и вся толпа на площади. Под восторженные возгласы сенаторов и офицеров князь-кесарь вручил Петру патент на чин вице-адмирала.

В ту же минуту на царской галере был поднят личный флаг новообъявленного вице-адмирала. И грохнул новый салют.

Вечером весь Петербург был иллюминирован, а на четвертый день на Неве был зажжен грандиозный фейерверк. Роман и Дуняша любовались сим фейерверком с балкона собственного дома, купленного Евдокией Петровной к своей скорой свадьбе.

И здесь-то денщик Васька доложил, что господина полковника спрашивает какой-то иноземец.

— Да зови его сюда! — весело приказал Роман, который не хотел уходить с балкона, не досмотрев чудес пиротехники.

И скоро перед Романом вырос наш старый знакомец, веселый и неунывающий Джованни Гваскони. Спотыкаясь на каждом втором русском слове, но все-таки вполне понятно итальянец сообщил, что прибыл на днях с кораблем, груженным апельсинами и лимонами, прямо из Ливорно и что доставил господину полковнику письмо от его брата Никиты, с коим вместе учился живописи во Флоренции.

И пока Роман читал письмо брата, болтливый итальянец сообщил Евдокии Петровне, что при переходе их корабль едва не затонул в Бискайском заливе, где выдержал жестокий шторм, что его очень ласково встретил князь Меншиков, который и сообщил адрес господина полковника, и что ему очень нравятся русские дамы.

При сем красавец Джованни прямо-таки пожирал Дуню черными глазами. Чтобы унять его пылкость, Евдокия Петровна осведомилась о вкусе апельсинов, и здесь Джованни Гваскони превратился в тонкого негоцианта и немедля попотчевал красавицу хозяйку этой диковиной.

— Как там мой браток поживает? — подступил тем временем к Джованни Роман,— Из письма ничего не поймешь, ясно только, что учеба ему еще долгая.

Джованни замялся, а затем выложил начистоту и про студенческую бедность, и про каверзы академика.

— Ну, с деньгами мы ему поможем, а вот с академиком? — задумалась Дуня.

— А с академиком — я прямо обращусь к государю,— сказал Роман.— Коль причислил оный академик Никиту к парижской школе, пусть братец в Париже и учится!

Через неделю Роман и Дуня сыграли свадьбу. Джованни сидел на той свадьбе рядом с Кирилычем. Новоявленный капитан упрямо ел цитроны с кожурой, так ему было горько на той свадьбе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В Рим Никита отправился с самым нежданным спутником. Не кто иной, как сам академик синьор Томмазо Реди, вызвался быть ему попутчиком.

— Мне надобно приобрести для коллекции великого герцога несколько добрых раритетов, и вы будете сопровождать меня в сей поездке. Совместим приятное с полезным. Я вам покажу Рим и открою величие древнего искусства, а вы поможете мне упаковать и отправить во Флоренцию некие тяжелые статусы.

Вот отчего в Рим Никита добирался не на почтовых, а в карете, предоставленной герцогом академику, и уже по пути маэстро начал нахваливать великий город.Никита немало читал о древнем Риме — и древних и современных авторов — и оттого ведал многое из того, о чем говорил сейчас академик, так что более всего его поразил не сам рассказ, а та горячность, с которой синьор Томмазо воспевал славу, силу и мощь «вечного города».

— Все мы — и флорентийцы, и венециане, и генуэзцы, и миланцы — прямые потомки тех древних римлян! — гордо заключил свой рассказ академик и сам, должно быть, смутился своей горячности и сказал уже сухо: — Впрочем, сами скоро увидите!

И впрямь, когда в темно-синей вечерней дымке показался замок Святого Ангела (грозная папская цитадель, возвышающаяся над всем городом), немалое волнение охватило и академика, и его ученика.

— По этим камням ступали легионы Цезаря, а на этих площадях в древности можно было встретить Вергилия и Сенеку, Овидия и Тацита. А недавно, всего два века назад, здесь творили Рафаэль и наш несравненный флорентиец Микеланджело Буонарроти, начавший воздвигать знаменитый собор Святого Петра — главную церковь всего католического мира! — патетически восклицал академик.

Но Никита пока что узрел другой Рим: карета пробиралась по узким, полуосвещенным улочкам предместья, где запахи чеснока крепко мешались с запахами дешевого кислого красного вина из тратторий.

Остановились наши путешественники в гостинице «Цветущая вишня», которую синьор Томмазо хорошо знал еще по тем годам, когда учился в здешней Академии. Вообще, как понял потом Никита, вся эта поездка была для академика как бы возвращением в свою молодость, когда он, веселый и беспечный художник, изучал здесь законы светотени и перспективы, учился подбирать краски и срисовывал бесчисленные антики, которыми город был усеян так густо, словно из-под земли в нынешний Рим, с его бесчисленными монахами и козами, вольно бродившими по широким площадям, пробивался другой, древний Рим, «вечный город», который не хотел умирать. И то сказать, в нынешнем Риме не набиралось и сорока тысяч жителей, он уступал по численности Венеции и Флоренции, кои уже видел Никита, а древний Рим при своем расцвете насчитывал почти два миллиона. Никите трудно было даже представить эту неслыханную массу людей, собранную в одном месте. И лишь на величественных развалинах Колизея можно было допустить нечто подобное.