Михаил Старицкий - Перед бурей
— А вот эта пани, — видит пан ротмистр? — вон та, с рыжеватыми волосами, — указал он на одну из дам, сидевшую у раскрытого окна, возле которой увивалась целая толпа. — Это пани Виктория, красавица, малжонка старого-престарого деда Корецкого, ищущая утешителя... По ней сходит с ума весь замок, даже, говорят, вельможный пан Остророг забывает свою латынь, глядя на нее.
— Ну, что же, хороша? — спросил замирающим от восторга голосом пан-товарищ.
— К сухому пороху такую не подпускай, — усмехнулся ротмистр, подмигивая бровью.
— А пан?
— Отсырел, пане-брате, отсырел... теперь беспечно хоть в самую печь положи — не вспыхну! А ведь в былое время трепетала меня всякая панна на Литве, — закрутил ротмистр свой богатырский ус, сверкнув из-под нависших бровей глазом, и хотел было уже рассказать пану-товарищу какую-то молодцеватую историю, но последний перебил его:
— Однако же иди, пане, я тебя представлю панству.
Пан ротмистр последовал за своим юным проводником и остановился перед очаровательною Викторией, окруженною целою толпой пышных панов.
— За позволеньем ясноосвецоной пани, — склонил изящно товарищ перед красавицей голову, — я представляю: вот мой приятель! Пан ротмистр стоит с коронными войсками на кресах; но и туда, в такую глушь, достигла слава о красе пани, и вот пан ротмистр просил меня представить его...
— Для того чтобы убедиться в том, как все люди лгут? — спросила насмешливо пани Виктория. — Не правда ли?
— Я не могу, пани, на людей взвести такую напраслину, — ответил пан ротмистр и звякнул шпорами.
— Пан очень снисходителен к людям, — улыбнулась обворожительная Виктория... — Да, кстати, — переменила она вдруг разговор, — пан ротмистр стоит на кресах, он может разрешить нам спор.
— Да, да, — зашумели кругом и паны, и пышные панны.
— В чем дело? — спросил пан-товарищ.
— Пани уверяет, — заговорило в один голос несколько молодых панов, — что эта дикая козацкая сволочь умеет любить.
— Да, да, — подхватили паны, пересмеиваясь между собой, — грязные, пьяные, дикие звери — и вдруг любить!..
— А я говорю, что умеют, и так горячо, как не сумеет никто из наших пресыщенных панов, — произнесла пани Виктория необычайно твердым тоном, бросая в сторону панства вызывающий взгляд своих темных глаз.
— Пани говорит это так уверенно, — усмехнулся почтительно один из разряженных магнатов, — что, можно думать, она изведала это на опыте. Впрочем, я сам готов честью своей поклясться, что не только козак, но и дикий буй-тур не останется равнодушным под взглядом глаз пани, но как он об этом скажет ей, — развел вельможный руками, — да каким образом сделает, так сказать, декларацию любви?
— Ха-ха-ха! — разразились веселым смехом вельможные панны. — Хлопское быдло и — декларация любви!
Пани Виктория закусила губу и, нахмуривши свои густые брови, обратилась нетерпеливо к ротмистру:
— Что ж это пан ротмистр не скажет ничего?
— К большому моему сожалению, дела любви не находятся теперь в моей компетенции, но что касается того, что панство называет козаков хлопским быдлом и буйною сволочью, то смею заверить, что это такие храбрые воины, с какими не стыдно стать в ряду.
Несколько паненок хихикнуло, закрывшись веерами, вельможи бросили полный изумления взгляд на дикого чудака.
— Удивляюсь, почему же пан ротмистр не перешел в их шайки, там бы он сразу гетманом стал? — вставил насмешливо один из драгунов Иеремии.
— Благодарю сердечно пана ротмистра, — протянула Виктория руку, — за правдивое слово и предлагаю за это свою дружбу.
— Падаю к ногам пани, — поцеловал ротмистр протянутую руку, — головой лягу за ее ласковое слово.
— Конечно, — подхватил поспешно важный магнат, увивавшийся подле пани Виктории, — и остервенившийся зверь защищается храбро; но что же это? Все-таки табун каких-то диких коней.
— Дикий конь горячей объезженного! — бросила небрежно с вызывающим взглядом пани Виктория.
— Но он не понесет так покорно пани, как выезженный, кровный конь! — усмехнулся изысканно магнат.
— Но что ж? — окинула его дерзким взглядом пани Виктория. — Умчит бурей, а там пусть и затопчет навек.
— А, вот как думает пани!
— Вино с водою мешать не люблю!
— Браво, браво! — захлопали кругом магнаты. — Слова пани метки, как стрелы татарина.
— Бьюсь об заклад на двадцать арабских коней, — продолжал магнат, — что в пани был влюблен какой-нибудь из этих дикарей, быть может, и сам Гуня или Павлюк. Если бы пани была добра, она бы рассказала нам этот интересный, случай; я уверен, что это было бы нечто вроде Геркулеса, прядущего про приказанию нимфы{151}.
Пани Виктория небрежно улыбнулась, хотя по лицу ее разлился нежный румянец.
— Почему пан так думает? — спросила она игриво, склоняясь головой на руку. — Но хорошо, что пан вспомнил о приключениях. Я попрошу пана рассказать что-нибудь; рассказы его так остроумны и забавны, а я устала. Ну, я жду! — окончила она нетерпеливо.
Пан начал рассказывать какое-то бесконечное приключение.
Пани Виктория слушала рассеянно и небрежно. Тихая ли ночь, обнявшая сквозь открытое окно ее пылающую головку, или какое-то сладкое давнее воспоминание, выплывшее вдруг неожиданно среди этой роскоши, пышности и суеты, навеяли на нее нежную мечту, — только ресницы ее опустились; по лицу разлился тихий покой, а полуоткрытые уста так и застыли в нежной задумчивой улыбке.
Между тем разговор у княжьего стола принимал все более и более горячий характер.
— Не надо войны, никакой войны ни с каким бесовым батьком, не надо, да и баста! — кричал уже подвыпивший князь Заславский, стуча своим келехом по столу. — Все войны к бесу, они нам в убыток!
— Но государство имеет свои интересы, которые стоят выше интересов частных людей, — заявил негромко пан Остророг. — Политика требует...
— Какого мне беса в их политике! — перебил его князь Заславский. — Мало ли чего они там с этою тонкою лисой понакрутят! Долой войну!
— Так, так! Згода, згода, не надо войны! — зашумели кругом магнаты.
— Однако, панство, позвольте! — поднял надменно голову князь Иеремия, и при звуке его холодного голоса умолкли все взбушевавшиеся возгласы.
— Война есть рыцарская потеха, и наши славные предки не прятали своего меча и не уклонялись от чужого. Война войне рознь. Если она принимается за расширение границ государства, за усиление его, я первый предложу меч свой. Но если это подвох, так я подниму меч на изменников.
— Правда, правда! — зашумело панство.
— Если бы король поднял меч для завоевания Крыма, чтобы Речь Посполитая уперлась ногами в Черное море, я бы благословил его.
— А к чему нам этот Крым? Что в нем? — допытывался совсем захмелевший Заславский.
— Ко всему! В нем наше спасенье! — запальчиво ответил Иеремия. — Если Крым ляжет у наших ног, тогда эти подлые стражи козаки нам не нужны. Мы их сметем. А когда их не станет, тогда и ваши хлопы умолкнут навеки и смирно будут вам землю пахать.
— По-моему, проще, — заявил с конца стола толстый пан, — вырезать козаков, выпороть хлопов, и баста!
— Да, да! — подхватили не совсем, впрочем, дружно некоторые голоса.
— Да благословит господь благие намерения, освещающие головы панства! — провозгласил торжественно иезуит.
На лице пана Остророга отразилось не то смущение, не то страдание.
— Осмелюсь обратить внимание вельможного панства, — начал он своим тихим голосом, опуская глаза, — что такими жестокими мерами наша междоусобная война, так сказать bellum civile[124], не прекратится, а возгорится еще сильнее. Козаки, терпящие и так немалые утеснения, восстанут с еще большею горячностью и соединятся с народом. Жестокость выкует им меч.
При первых словах Остророга панство оглянулось в его сторону с едва скрываемым недоброжелательством и нетерпением. Казалось, у каждого в голове промелькнула одна и та же мысль: «И какие еще там добродетельные сентенции начнет распускать эта латинская машина?» — но при последней его фразе шум негодования поднялся кругом.
— О dei![125] — воскликнул патер. — Кто станет слушать жалобы Гракхов?{152}
— Но Гракхи, велебный ксенже, подымали возмущение из-за хлеба, — возвысил уже голос пан Остророг, подымая свои голубые глаза, загоревшиеся теперь возмущением, — в делах, касающихся целых народов, нужно рассуждать спокойно, так сказать aequo animo.[126]
