Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— Знаю, откуда прет на меня болезнь. Тут не в Нине дело и не в Анфисе, а в вас, мерзавцы… — сердито шепчет он и грозит тьме пальцем. — Это вы охотитесь на меня, как на зверя, вы, вы, вместе со своим Протасовым. Затравить хотите, без порток пустить?! Ну погодите ж, я вам всыплю!..
Тут из тьмы слышится укоризненный голос Нины, и письма ее начинают говорить, как живые. Прохор накидывает на голову одеяло, затыкает уши. Но голос Нины в нем.
Как-то возвратившись с объезда работ, Прохор душевно почувствовал себя очень скверно. Поздним вечером пошел к священнику. Постоял у калитки, круто повернул назад. Дома пил один. Утром послал Нине телеграмму.
Утром же явился к нему Протасов. Был праздничный день. Прохор встал поздно. Говорили о делах. Протасов докладывал.
Прохору бросилось в глаза, что Протасов ведет свой доклад без обычного воодушевления, как будто говорит о постороннем, не интересующем его деле. «Наверное, сейчас ляпнет о рабочих, будет пропагандировать мне свои социалистические бредни… Ученый дурак…»
Инженер Протасов аккуратно сложил в портфель чертежи с отчетными бумагами и собрал в морщины умный лоб.
— Прохор Петрович… — с натугой начал он. — Я к вам, в сущности…
— Знаю, — нахмурил свой умный лоб и Прохор. — Что им надо от меня?
— Исполнение вашего обещания по всем пунктам. Только и всего.
— Ха! Немного… А не хотят ли они… — но Прохор оставил последнее слово в запасе.
— Протасов обиделся. Поигрывая снятым пенсне, он посмотрел в окно: черные с блеском седины короткие волосы его топорщились.
— Я хочу напомнить вам обстоятельства дела, — холодным, но полным почтения голосом начал Протасов.
— Я их знаю лучше вас. И вообще, Андрей Андреич, при всем уважении к вам…
— Вас спасли рабочие…
— Ничего подобного… Мои труды и капиталы спасло божье провидение — ливень.
Документ прокурора лежал в боковом кармане пикейной тужурки, жег сердце Протасова. Но Протасов старался держать себя в руках.
Помолчали. Прохору Петровичу хотелось есть. Он сказал:
— Сократить рабочие часы. Вот что они требуют. К чему это? Дашь им десять часов,
— они будут требовать восемь, дашь восемь, — будут требовать шесть…
— Человеческая жизнь, в идеале, есть отдых.
— Человеческая жизнь есть труд!
— Не следует обращать жизнь людей в каторгу. Прохор поднял на Протасова крупные, строгие глаза, сказал:
— Надо украшать землю, обстраивать, а не лодыря гонять. Через каторгу, так чрез каторгу!
Прохор Петрович заметно волновался. Сдерживая себя и стараясь казаться спокойным, он спросил:
— Во сколько же мне обошлось бы ихнее нахальное требование? Подсчитайте и доложите мне, — он встал и протянул Протасову руку.
— Одну минуту! — Протасов выхватил из портфеля подсчет. — Материальные требования рабочих укладываются в сумму, несколько превышающую четыреста тысяч рублей в год… Улучшение питания и увеличение жалованья. При многомиллионных оборотах это пустяки.
— Да вы с ума сошли! Четыреста тысяч? Пустяки?! — отступил на шаг Прохор, глаза его ширились, прыгали, ели Протасова. — И кто вам дал право, Протасов, распоряжаться моим карманом, как своим собственным?
— Прохор Петрович, — приложил Протасов обе ладони к груди, — уверяю вас, что народ вдвое усердней будет работать, — вы останетесь в барышах. Поверьте мне.
Прохор схватился за спинку кресла и двинул его взад-вперед.
— Нет, Андрей Андреич… Никаких реформ не будет. Понимаете? Не бу-де-т!..
— Значит, вы отказываетесь от своих слов?
— Да, отказываюсь, — прохрипел Прохор перехваченной глоткой.
Лицо Протасова налилось кровью, ладони упали с груди. Он сел, закинул ногу на ногу и, глядя в землю, сказал:
— У англичан существует термин: нравственная слепота, или нравственное помешательство. Оно применимо и к вам. Вы — нравственный слепец. Слышите, Прохор Петрович? — поднял Протасов голову, голос его звучал беспощадно и резко:
— Вы перестали различать понятия — подлость и справедливость. Вы — нравственный безумец! — И он, как на пружинах, встал.
Прохор откинул кресло в сторону, шагнул к столу и начал перебирать бумаги, перекладывать с места на место пресс-бювары, перья, карандаши. Автоматизм его движений дал понять Протасову, что Прохор Петрович в сильном волнении.
— Ах, как мне все это надоело! Да, да… Я — подлец, я — нравственный слепец. Спасибо вам… — Прохор схватился за голову, облек лицо в маску угнетенной жертвы и бессильно сел на подоконник. — Никто, никто не хочет меня понять! Вот в чем трагедия. Доведете меня до того, что все брошу, уйду от вас, — говорил он раздумчиво и тихо. — Вот приедет Нина Яковлевна, работайте с нею. А я уйду… — Прохор вынул платок и посморкался.
Мысль о возможности ухода выпорхнула из уст Прохора неожиданно, как птица из дупла, Прохор даже внутренне вздрогнул. Напугав, удивив его, эта мысль крепко в нем завязла. Он подумал всерьез: «А и в самом деле — не бросить ли мне все, не скрыться ли куда? Устал я…»
Мысль об уходе с работ привела сюда и Протасова. Переговоры исчерпаны. Прохор — как камень.
Протасов достал из портфеля вчетверо сложенный лист бумаги.
— Вот моя просьба об отставке, Прохор Петрович. Я тоже ухожу.
Прохор, пораженный, встал, медленным шагом подошел вплотную к Протасову, чрез силу улыбнулся: . — И ты, Брут?!
— При сложившихся обстоятельствах, Прохор Петрович, я бессилен принудить себя оставаться у вас на службе.
Прохор вздохнул и сказал:
— А ведь я, Протасов, действительно собирался надолго уйти и передать дело вам. Подумайте… Останьтесь… Вы будете получать сорок тысяч.
— Простите, но я не могу.., продать себя даже за сто!
— Вы губите дело, Андрей Андреич. Значит, вы лгали, что любите его.
— Я не лгал. Я дело люблю. Но, извините… Я не хочу работать с джентльменом, которого я перестаю уважать.
Друг перед другом, лицо в лицо стояли два человека, не понимающие один другого. В сущности их натуральная природа одна и та же, но моральные навыки принадлежат двум разным планам, как нож хирурга и нож разбойника.
Прохор — в синей русской поддевке, широкоплечий и высокий — пронзительно смотрел на Протасова, нагнув голову и слегка ссутулясь. Коренастый, среднего роста
Протасов чуть приподнял в глаза Прохору свое бритое, загорелое, с черными живыми глазами лицо. Борода Прохора отросла, длинные, под кружок, волосы тоже запущены, — он не обращал никакого внимания на свою внешность и походил сейчас на ухаря-купца, что сводит с ума девок, или на красавца-кучера какого-нибудь знатного вельможи.
Впрочем, на его сильном, выразительном лице с огромным носом, с орлиными глазами лежала тень больших душевных страданий. Лицо же Протасова, выточенное искусным резцом из слоновой кости, носило отпечаток сдерживаемого возбуждения ,и нравственного превосходства.
— Прощаясь с вами, предостерегаю вас, господин Громов, что рабочие будут добиваться своих прав всеми легальными путями… Вплоть до забастовки. До свидания!
Прохор вдогонку крикнул:
— Передайте вашим рабочим, что их бунтарство, их забастовка будет принята в штыки!
9
Не спалось. Почти белая. — предрассветная ночь. Вдруг:
— Медведь! Медведь! Эй, народы!
— Ферапонт орет, — Прохор поспешно надел сапоги, пиджак — штаны надевать некогда, — схватил ружье, выскочил на улицу и побежал на голос. Возле домишки дьякона густая тайга вклинилась в самый поселок. Вдоль по улице, из тайги к школе, вздымая пыль с дороги, не шибко, вперевалочку утекал медведь. За ним в одних подштанниках и беспоясной рубахе — босой дьякон. В его руках тяжелый кузнечный молот.
— Стреляй, стреляй его, сукина сына! — обрадованно заорал дьякон Прохору.
Завидя другого человека, медведь остановился, поджал уши, понюхал воздух. Прохор на бегу приложился и выстрелил в зверя под левую лопатку. Медведь рявкнул, дал козла и — галопом в проулок, к тайге. Люди за ним.
— Попал, попал! — кричал дьякон. — Сейчас ляпнется…
Бежали кровавым следом, не выпуская зверя из глаз. На самом берегу речонки медведь внезапно повернул к охотникам. Прохор приложился и выстрелил. Медведь опять рявкнул, опять дал козла и кинулся в речку.
— Тьфу! — плюнул Прохор. — Дробь. Не то ружье, — Ой! Гляди! — на всю тайгу заорал дьякон: перед ним, как из-под земли, всплыл матерый, с проседью, другой медведь; Прохор малодушно ударился назад, а дьякон Ферапонт — к огромному в два обхвата кедру. Медведь — за ним. И оба стали кружиться возле кедра. Медведь неповоротлив, дьякон быстр. Кружились то вправо, то влево. Медведь освирепел, рявкнул на дьякона, дьякон надулся и рявкнул на медведя; оглушенный медведь подавался назад, щетинил шерсть на хребте. Медведю надоела возня: всплыл на дыбы, прижался грудью к дереву, растопырил лапы и, пошаривая ими, чтобы поймать врага, стал на дыбах ходить-топтаться возле кедра. Дьякон бросил молот и, как клещами, сгреб зверя за обе лапы. Зверь: дерг-дерг — не тут-то было: когтистые пальцы на лапах растопырились, медведь от боли завыл.